К моменту, когда Луи закончил с эскизом, готовый открыть яркие краски и вдохнуть в свою картину жизнь, Гарри стал больше, чем молчаливым наблюдателем. Он стал частью процесса и целью.

— Сходим поужинать сегодня?

Слова соскользнули с языка, разбив тишину между ними. Недоуменный взгляд Гарри прожигал художника долгую минуту, а потом учитель кивнул и закрыл книгу. Луи заметил, как сильно были напряжены его плечи, только тогда, когда почувствовал облегчение от робкой улыбки поднимающегося со своего места Гарри.

Они перешагнули первую черту.

❖❖❖

Красные фонарики китайского ресторана остались далеко внизу. Луи оглянулся на них, стараясь впитать в себя алое марево в тёмном душном воздухе июня, но хриплый голос Гарри окликнул, позвал дальше, и художник, прижав крепче пакет с ароматно пахнущей едой, поспешил нагнать приятеля.

— Так почему ты решил стать учителем, Гарри? — спросил он, догоняя затянутую в тёмное фигуру.

Стайлс грозил раствориться в ночи, и Луи боялся моргнуть лишний раз. Эта его любовь к чёрному вызывала недоумение у влюблённого в цвета Томлинсона.

— А почему ты решил стать художником? — порыв тёплого ветра принёс Луи ответный вопрос.

— Ну, знаешь, талант или вроде того. У меня получалось, вот мама и настаивала на развитии. А потом, наверное, эта страсть внутри, — рассуждал Луи. Он даже не заметил, как поравнялся с Гарри, пока длинные пальцы не обхватили его локоть. Указав подбородком направление, учитель потащил его выше по склону холма. В полной темноте ночи оставалось довериться Стайлсу, знавшему этот путь наизусть. — Иногда мне кажется, что я могу сгореть, если сейчас же не начну рисовать. Руки дрожат, и в груди не хватает дыхания, но стоит начать работу, и все недомогания отступают. Я чувствую, будто творю мир своими собственными руками. В такие моменты я больше, чем человек.

Последние слова дались тяжело: Луи едва дышал. Пакет так и норовил выскользнуть из влажных пальцев, в боку нещадно кололо, и пот заливал глаза. Все неудобства показались мелочами, когда Гарри улыбнулся, предлагая оглянуться вокруг.

С вершины холма открывался прекрасный вид: у подножья располагался тот самый китайский ресторанчик, где они заказали свой поздний ужин; чуть дальше раскинулся город с его яркими, не гаснущими всю ночь огнями; позади — тёмный лес. Но остатки воздуха выбило из груди, когда Гарри шагнул вперёд и, забрав у него пакет, указал вверх.

Таких звёзд Луи не видел прежде. Яркие, сияющие, они будто сконцентрировались над этим холмом. Словно Вселенная уменьшилась до кусочка неба над головами двух людей.

— Невероятно, — произнёс Луи одними губами, и Гарри, будто прочёл его мысли, эхом повторил.

— Ох, это невероятно. Не могу сказать, что понимаю тебя. Мне нравится моя работа, я люблю этих мальчишек, я сам был одним из них, — он аккуратно сел на траву, вытянув свои длинные ноги, и похлопал по месту рядом с собой.

— Ты выпускник этой школы? — с трудом оторвав взгляд от звёзд, Луи сел рядом и зашелестел пакетом.

— После выпуска я оказался в трудной ситуации, — начал свой рассказ Гарри, передавая в руки Томлинсона коробку лапши. — Много лет подряд в стенах этой школы всем, что имело для меня значение, был Бог. Только я, Он и холодный камень вокруг. А потом мне исполнилось восемнадцать, двери распахнулись, и я оказался лицом к лицу с миром. Ярким, громким, многолюдным и многогранным. Чаще всего злым и подлым. Я испугался. Помню свой ужас, когда оказался в университете среди таких же поступающих подростков.

Медленно пережёвывая пищу, Луи внимательно вглядывался в лицо учителя, стараясь понять, почувствовать. В эти мгновения Гарри был интереснее звёзд, интереснее летней ночи. Скрытое плотной тканью чёрной футболки сердце перегоняло горячую кровь и таило в себе океан эмоций. Луи хотел почувствовать их все. Хотел открыть Гарри для мира.

— Во мне нет твоей страсти. Нет зова сердца. Я просто люблю этих детей, люблю само это место, — взгляд учителя, мечтательный и немного грустный, пробирался под кожу, замораживал. Луи вновь почувствовал холод камней, среди которых вырос Стайлс, въевшийся глубоко под кожу.

— Это так скучно, — выдохнул он, а потом спохватился, что мог обидеть Гарри, бросил взгляд из-под ресниц, но тот лишь усмехнулся.

— Возможно, но для меня главное спокойствие.

— Я бы умер так жить.

— Да, я заметил. Мы совсем разные.

После этой фразы наступило молчание. Тягучее, сладкое. Луи бросил упаковку от лапши в пакет, удовлетворённо вздохнул и откинулся назад. Его голова удобно устроилась на коленях сидящего Гарри, и это не чувствовалось лишним или неправильным.

Стайлс тоже покончил с едой, повторил действия художника, а потом его правая рука легла Луи на плечо, а пальцы принялись выводить круги на тонкой ткани футболки.

Звёзды над головой блистали, смешивались в диковинный узор на чёрном полотне неба, и, несмотря на разницу в восприятии мира, оба парня завороженно смотрели вверх, впитывая величие летней ночи.

— Так что же ты преподаёшь этим мальчишкам? — нарушил тишину Луи. Он готов был урчать котом от того, как легко, почти невесомо Гарри касался его, даже не замечая этого.

— Физику и математику, — хриплый полусонный голос учителя прозвучал над самым ухом, и Томлинсон почувствовал дрожь в пальцах, ту же, которая предвещает начало грандиозной работы, ту же, что знаменует рождение шедевра.

— Серьёзно? Всё становится ещё более странным, — закинул он голову назад, пытаясь поймать взгляд Гарри. Зелёные глаза были туманны, затянуты негой усталости после насыщенной недели и вкусного ужина.

Гарри посмотрел на него, лениво улыбнулся:

— Почему же?

— Разве точные науки не противоречат Библейской теории? — художник заметил этот момент, потому что вглядывался очень пристально: что-то всколыхнулось глубоко внутри, будто яркий огонёк зажёгся в уставшем взгляде Гарри. Он приободрился.

— Ты ничего не знаешь о Боге, верно?

Томлинсон кивнул, устроил голову удобнее на горячих коленях.

— Абсолютно. Я никогда не держал Библию в руках, пока не оказался тут. Но матчасть я знаю, — он поднял указательный палец вверх, но Гарри лишь засмеялся и отбил его руку.

— Сомневаюсь.

Ночь пьянила. Луи чувствовал себя так хорошо здесь, на вершине холма, рядом с Гарри, рассуждающем о Боге, рассказывающим о себе. Его голос бархатом ласкал слух, успокаивал, дарил наслаждение мгновением, но и тишина между ними была наполнена притяжением, звенящей правильностью момента.

— Эй! Я знаю, что Земля была создана за семь дней, — встрепенулся Луи, но Стайлс щёлкнул его по носу, заставив забавно поморщиться.

— Ты уже не прав. Не дней, периодов. Они могли длиться бесконечное множество лет, формируя планету такой, какой мы её знаем. Годной для жизни, — Гарри звучал уверенно, и теперь Томлинсон отчётливо услышал учительские нотки.

— Но, погоди-ка, разве там не написано «дней»?

— Не написано. Библия переводилась с нескольких мёртвых языков. Там много неточностей и допущений, но, если читать внимательно, в разных книгах между строк можно найти истину и ответы на вопросы.

Обычная фраза. Луи не знал, почему его мозг зацепился за неё. Но она вдруг впилась в подкорку, проникла внутрь, и Гарри говорил дальше, а Томлинсон всё крутил на языке эти слова, будто они имели значение. Будто были жизненно важны.

— Например, смотри, видишь звёзды? В Библии сказано, что Бог знает имя каждой звезды. Не пытайся понимать его как человека. Он не мыслит нашими категориями, не воспринимает время, как мы. Это не просто высший разум, это абсолют.

— То есть это как с масштабами Вселенной? Наш разум слишком скуден, чтобы осознать? — включился в разговор заинтересованный Томлинсон.

— Ты понял! — радостно воскликнул Гарри. Ладонь прошлась по плечу вниз, и учитель похлопал его по груди.

Под тяжестью чужой руки сердце стало биться чуть громче, и дыхание сорвалось. Луи не знал почему. Секунду назад их близость была органичной и правильной, а теперь ощущалась чем-то большим, нежели являлась на самом деле.