— Я всегда верил во внеземную жизнь. Знаешь, ведь их слишком много, чтобы думать, будто мы единственные, — Томлинсон пытался замаскировать свою неловкость участием в разговоре.

— Я тоже так думаю, — кивнул Гарри, и это было действительно неожиданно.

— Ну хватит рушить моё представление о мире и о священнослужителях! — воскликнул Луи и сел, обернувшись на Стайлса. Рука учителя соскользнула с его груди, и тот приподнял её вверх, жестикулируя.

— Во-первых, Библия говорит, что люди — лишь вторые дети Бога. Заметь, не последние. Другие планеты не создавались, чтобы простаивать, я уверен. А во-вторых, я не священнослужитель, просто учитель в школе при церкви.

— То есть ты не принял сан, или как там это называется? — Луи был удивлён.

Каждая следующая секунда с Гарри несла с собой маленькое потрясение, кардинальное изменение мелочей, к которым Томлинсон успевал привыкнуть. Стайлс встряхивал, подталкивал, изумлял. Скучная на вид оболочка таила в себе интереснейшую личность, и Луи понял, что утопает в любопытстве.

— Как там это называется, — передразнил Гарри. Ему доставлял удовольствие огонёк интереса в глазах художника. Поэтому, сверкая улыбкой, он продолжил. — Нет, не принял. Что-то остановило меня, когда настоятель предложил занять место в церковном совете. Может быть, тот же страх, что не позволил окунуться в мир за стенами школы.

Горячие пальцы художника коснулись прохладной кисти учителя, Луи сжал его руку, поймал растерянный взгляд. Хотелось подарить ему смелость, отдать часть своей уверенности в мире.

— Я боюсь потерять пути к отступлению, быть отрезанным от прошлого без возможности вернуться, — тихо сказал Гарри.

Едва знакомый парень оказался первым, кому учитель поведал то, что грызло его душу изо дня в день, подтачивало уверенность в завтрашнем дне, лишало смелости. Но тёплое рукопожатие было таким своевременным, таким нужным. Гарри с лёгкостью подался вперёд, когда Луи притянул его в дружеское объятие.

— Я понял тебя, — тихо прошептал он.

И это было больше, чем слова.

❖❖❖

Думать о нём становилось больно.

Гарри раскрывал Библию на случайной странице, но вместо того, чтобы изучать испещрённые мелкими буквами страницы, смотрел в спину Луи. Вкручивал свой взгляд между смуглыми, покрытыми капельками пота лопатками.

Художник, кажется, не чувствовал ничего: ни выступившей от жары влаги на голых плечах, ни усталости в трясущихся руках, ни голода. Не чувствовал заинтересованный голодный взгляд, которым Гарри впитывал в себя его фигуру. В нижних углах стены родились тёмные волны, и с каждым прожитым днём они становились всё выше, всё светлее под кистью Томлинсона.

Гарри нравилось наблюдать за появлением всё новых оттенков синей краски, за каждым уверенным мазком. Облизывая искусанные, пересохшие от волнения губы, он не отрываясь следил, как Луи меняет кисти, разводит краски. Как Луи рисует.

Но с каждой секундой, проведённой в уютном молчании сосредоточенного на творчестве Томлинсона, с каждым поздним ужином на холме Гарри привязывался всё сильнее. Запах парня въелся в него, проник в лёгкие вместе с кислородом, но покидать их отказался. Разрывал изнутри, и Стайлс чувствовал, как трещат под напором рёбра.

Касания, которыми награждал его художник, обжигали, оставляя на теле незримые метки, и Гарри всё чаще стал задаваться вопросом: это настоящая дружба?

Но Луи смотрел бесхитростно и открыто, смеялся громко, пугая многолетнюю тишину, густым слоем покрывшую потолочные камни за много лет. Гарри впитывал высокий, полный радости звук, запирая внутри себя, потому что знал — осенью Луи уйдёт, вернётся в большой мир, а его место в классе займут тихие старательные мальчики. Комнату больше не будет наполнять звонкое эхо его голоса — лишь тихие ответы учащихся.

Осознание того, что художник стал частью его жизни, настигло Гарри туманным утром. Наползло мглой, покрыло едва прозрачной дымкой, воткнув первый острый шип куда-то глубоко в сердце. Учитель сжал руку на футболке напротив сердца, почувствовав первый укол фантомной боли.

Первый.

❖❖❖

Гарри закрылся.

Луи заметил это сразу, почувствовал смену температуры в классе. Хотя за окном царило жаркое лето, полное громкого жужжания и ослепительного света, в кабинете царило прохладное молчание. Они и раньше почти не разговаривали во время процесса, но сейчас Томлинсон не чувствовал спокойствия и поддержки — лишь каменную стену отторжения.

Учитель отталкивал его. Каждый умоляющий взгляд, брошенный через плечо, оставался безответным: Гарри утыкался в книгу, но Луи видел, что это враньё — хмурый серьёзный взгляд не скользил по строчкам, оставаясь пугающе неподвижным. Каждое участливое прикосновение вызывало лишь дрожь, и Стайлс неловко скидывал с себя чужую руку или отодвигался, заставляя художника взволнованно кусать нижнюю губу.

Откровенные разговоры тоже сошли на нет.

Их совместные вечерние прогулки и ужины продолжались, но Гарри дистанцировался настолько, что порой Луи шёл чуть позади него, но будто в полном одиночестве.

Томлинсону не хватало этой улыбки, оголяющей ямочку на правой щеке, задорного огонька внутри изумрудных глаз, которого не видел никто до него. Луи хотел схватить Стайлса за плечи, встряхнуть, спросить «что произошло?», но вместо этого лишь отворачивался, сжимая кулаки.

Может, с самого начала его выводы были не верны, и никакой особенной дружбы между ними не было? Лишь хорошее настроение под влиянием момента заставило Гарри раскрыться, а не доверие и симпатия к незнакомцу?

Но вечерами в своей пустой комнате художник открывал окно нараспашку, свешивал ноги, едва касаясь голыми ступнями белых созвездий гортензии и сжимая сигарету в тонких губах, до боли в пальцах рисовал учителя в своём блокноте. Он думал о том, что, возможно, сейчас был как раз тот самый момент, когда нити привязанности нужно оборвать, разрезать без сожаления холодным металлом отстранённости. Под кожей уже чувствовался зуд нарастающего обожания. Но лето лишь приближалось к своей середине мелкими шажками, а картина ещё не была закончена даже наполовину, и Томлинсон подумал, что рискнёт. Дружба Гарри нужна была ему здесь и сейчас, и привыкший жить моментом художник решил действовать.

Дочерчивая мелком малахитового цвета грустные глаза на листе белой бумаги, Луи вдруг почувствовал, как пульс пришёл в норму и дыхание стало размеренным. Беспокойство разжало острые когти, отпустило, стоило лишь одной мысли укрепиться в сознании.

Он не отпустит Гарри так просто.

❖❖❖

Эта ночь отличалась от других. Не только сильной предгрозовой влажностью в разогретом за день воздухе, но и решимостью, с которой были поджаты бледные губы Луи. Он всё также тенью следовал за Гарри к китайскому ресторанчику, подбирая слова, чтобы выразить собственные чувства.

Но слов не было. Только мечущиеся, словно дикие птицы, запертые в клетке, чувства.

Снова разрушающая тишина ужина и взгляд зелёных глаз, что Луи так и не удалось поймать в капкан. Гарри уворачивался, односложно отвечал на попытки заговорить и ни разу не посмотрел на художника. Луи тяжело выдохнул и отложил почти не начатую коробку с лапшой.

— Хорошо, как я понял, ты не хочешь говорить о том, что испортило тебе настроение, — констатировал Томлинсон. Гарри лишь пожал плечами в ответ, всё также внимательно разглядывая сою в собственной бело-красной коробке.

— Всё нормально. Понятия не имею, о чём ты.

— О, даже не начинай. Я не идиот, я вижу. Но также я понимаю, что не вправе давить на тебя, мы не настолько близки, — Луи ловко поднялся на ноги, отошёл чуть назад в волнении, но тут же вернулся. — Ты нужен мне, ладно? Это не просто — рисовать все эти библейские сюжеты, когда я вообще не понимаю, как к этому относиться и что эти мальчики хотят увидеть в результате. А я не привык делать кое-как. И ты являешься моим проводником в религиозный мир, моими глазами. Лишь благодаря тебе мои руки создают правильный рисунок.