Гарри встрепенулся, поднял голову. Не заметить растерянность во взгляде было практически невозможно. Луи наклонился, взял руками учителя за плечи, слегка встряхнул.

— Я привязываюсь к тебе, — глухо произнёс Гарри. — А осенью ты уйдёшь, и я останусь тут один. Останусь скучать.

— Этого ты боишься? Боишься стать моим другом, а потом потерять?

Невесомый кивок Гарри пробудил странное тепло внутри, будто густой разогретый мёд медленной тягучей каплей скользнул по пищеводу, согрел сладостью изнутри. Улыбка осветила ночь, и Луи даже не попытался сдержать порыв — наклонился и коснулся в поцелуе бледной щеки учителя.

— Тот, кто никогда не искал дружбы и любви, гораздо беднее того, кто их потерял, — прошептал Луи, ощущая губами приливший к лицу Гарри жар. — Я обещаю, всё будет хорошо, ладно? Сейчас не время принимать важное решение. Мы должны просто отдаться волнам жизни.

— А когда придёт время, и я утону в нашем общении? Что тогда? — оттолкнул его Гарри, и художник на секунду почувствовал, понял его волнение, но жажда прожить каждый горящий момент жизни, испытать всё, от искренней безудержной радости до глубокой разрывающей на части печали, смыла секундное замешательство.

— Тогда мы примем решение вместе. Я не сделаю тебе больно и не брошу.

Цепкие пальцы Гарри впились в кожу, оставляя синяки, и Луи прижал его тело к себе, пытаясь поделиться уверенностью, подарить смелость, что жила внутри него, но Гарри лишь дрожал и цеплялся, будто тонул. Это было дико и неестественно, непонятно. Это пугало художника.

Возможно, если бы он увидел цвета и оттенки чувств их отношений, как видел их Гарри, он бы понял. Возможно, он бы остановился, удержал дистанцию. Но художник не знал.

Не знал и прижимал к себе всё крепче.

❖❖❖

Как ни крути, решение плыть по течению было неверным. Гарри всё также возвращался в класс каждое утро, протягивая неизменный стаканчик с кофе Томлинсону, и когда пальцы сталкивались на горячем картоне, пачкая чистые руки учителя во все оттенки голубого, Стайлсу требовалась вся его выдержка, чтобы не вздрогнуть и не отвести взгляд.

На страницах его Библии с каждым днём появлялось всё больше пятен от бледно-василькового до тёмного цвета берлинской лазури, и в сердце почти не осталось уголков, не тронутых художником. Гарри тонул.

Волны на картине вздымались ввысь, приближались всё ближе к центру, а воздуха становилось меньше. И если учеников обязательно должен был спасти Иисус, укротив стихию, подарив веру в чудеса, то Стайлс отчаялся спастись. Не было никого. Лишь Луи.

— And why mess up a good thing, baby? — вдруг протянул Томлинсон высоким голосом. Он бросил перемазанную кисточку на пол, выстланный старыми газетами, и протянул руку в сторону Гарри. — It’s a risk to even fall in love.

Сердце пропустило удар, за ним ещё один, пока Гарри не отрываясь смотрел на то, как Луи двигался: как блестела влажная от пота кожа, как сверкали глаза, как приоткрывались губы, когда он пел, вытягивая высокие ноты. Волна эмоций обрушилась на учителя, утягивая на дно в потоке странной жажды. Хотелось скинуть с себя невидимые оковы, встать, сделать шаг навстречу, поймать эту тонкую, вымазанную синей краской кисть и прижать к губам. Впервые Гарри чувствовал желание действовать, отрывисто и рискованно, не боясь оставить позади себя разрушения.

Но он замер, скованный собственным непослушным телом, и лишь наблюдал, едва дыша, пока Луи пел, перемежая текст смешками и радостными улыбками.

Он пытался поднять настроение.

— So, when you give that look to me, — Луи вскинул руки вверх, сделал ещё несколько плавных движений, дурачась. — I better look back carefully.

Карикатурно вздёрнутые брови рассмешили Гарри, и оцепенение отступило. Уголки губ поднялись в лёгкой улыбке, но сердце в груди продолжало стучать, как ненормальное, особенно когда художник выдохнул последнюю фразу, и его дыхание обожгло лицо Гарри.

— ‘Cause this is trouble, yeah this is trouble*.

Никто из них двоих не понял, как подобное произошло. Губы обожгло прикосновение чужих уст, и Гарри инстинктивно поднял ладони вверх, пытаясь оттолкнуть, но цепкие пальцы обхватили его запястья, сжали. Луи шагнул ближе, прижался плотнее, лизнул языком плотно сомкнутые губы.

Будто удар молнии — электричество прошло сквозь тело по сосудам, кровь забурлила, обжигая изнутри. Жажда, что владела учителем последние дни, острая и полная томления, всколыхнулась вновь, умоляя поддаться. Приоткрыть рот.

Сжав последние крохи собственной воли в кулак, Гарри вырвал руки и ткнул в обнажённую горячую грудь художника, отталкивая. Луи пошатнулся, рука сама накрыла место, куда ударил Стайлс, а лицо искривило непонимание и отголосок боли.

— Но ты ведь сам…

Учитель не дал ему закончить. Сорвался с места и покинул класс, громко захлопнув за собой тяжёлую дверь.

Прохладный сумрак каменного коридора принял в успокаивающие объятия, и, оставив позади наполненную солнцем и жаром комнату, Гарри медленно побрёл по школе, не разбирая дороги. Голова была пуста от мыслей, а на губах — солёная теплота как напоминание о катастрофе, произошедшей секунды назад. Стайлс неспешно поднял руку, стёр капли крови с прокушенной в волнении губы, будто краску Луи размазал между пальцами ставшим за лето привычным жестом.

Следующая черта была пересечена, вот только никто из них не был к этому готов.

Комментарий к

* Neon Trees – Sleeping With A Friend

========== Часть 4 ==========

Одна мысль о том, чтобы вернуться в класс вызывала ужас, и Гарри прогонял её, будто, оставаясь в своей комнате, мог предотвратить надвигающееся несчастье.

Но это уже произошло. Боль между рёбрами, впивающаяся стальными иглами в костную ткань, будто яд впрыскивающая в организм миллиграммы душащей привязанности, копилась. Рано или поздно она бы разорвала его.

Миру Стайлса не хватало красок. Забившись в угол своей серой комнаты, он будто ослеп в одночасье. Небо больше не было ярко-голубым, а солнце — обжигающе-золотым. Все цвета остались сосредоточены в Луи и вокруг него, а Гарри оказался выброшен за борт этой лодки, тонул в безысходности собственных страхов.

Гортензии в школьном дворе тоже потеряли свой запах, больше не наполняли лето мёдом. Ночами, когда прохлада врывалась в раскрытое окно, Гарри свешивал голову с края собственной узкой кровати и смотрел на звёзды, моля их ответить. Пальцы хватали воздух, а лёгкие судорожно сокращались, и хоть кислород поступал внутрь, его не хватало для того, чтобы дышать. Учителю требовался лёгкий, едва заметный аромат сигарет, всегда мелькавший на периферии запаха Томлинсона.

Но звёзды молчали, а к Богу обращаться Гарри не смел. Чувства, что родились внутри него, отдавали скверной, мерзким грехом. Желания, что учитель испытывал, глядя на напряжённые плечи Луи, не были невинны или возвышенны. Это была похоть в самом грязном её проявлении. От того, как глубоко она проникла внутрь, горела кожа, во рту и горле пересыхало, а голова пульсировала от боли.

Возможно, молитвы могли бы спасти его. Но Гарри не молился.

Поцелуй жёг губы адским пламенем, и мысли постоянно возвращались в то мгновение, когда тело художника было так близко, что можно было чувствовать жар. Не сжигающий — согревающий.

В Луи не было греха. Стайлс пытался ненавидеть художника, свалить вину за случившееся на него, снять её тяжесть с собственных плеч, но не смог. Любые доводы и попытки самообмана разбивались вдребезги об открытые, полные доверия взгляды, а также мгновение поцелуя. Гарри не мог соврать себе настолько сильно, он признавал, именно его тело сократило дистанцию, именно его губы прикоснулись к Луи. Гарри поцеловал его. Не наоборот.

И он никак не ожидал ответа. Но художник прижался, обвил пальцами запястья. Лизнул. Тело Томлинсона сказало «да» на порыв Гарри.

Ужас положения медленно затухал, но ему на смену пришло отвращение к себе. Каждое утро Гарри стискивал зубы, игнорируя настырное желание спуститься в собственный класс, чтобы только увидеть Луи. Почему-то казалось, стоило бы пальцам впиться в мягкую ткань футболки, почувствовать этот сильный запах краски и сигарет, увидеть изогнутые в доброй улыбке тонкие губы, и всё стало бы на свои места.