Но место Гарри было под тёмными каменными сводами в вековой религиозной пыли, и как бы ему ни хотелось выбраться из собственной шкуры и оказаться достойным яркой жизни Томлинсона, вера в правильность, продиктованная древней книгой, не желала расцеплять стальную хватку внутри.

И Гарри в очередной раз прикрыл собственную трусость громким словом «вера».

❖❖❖

— Ты пришёл, — безэмоционально произнёс Луи и продолжил наслаивать краску широкими мазками.

Молчаливой тенью Гарри прошёл позади него, чуть всколыхнув горячий летний воздух, и поставил стаканчик с кофе на угол учительского стола.

Сильный запах краски ударил в нос, и учитель вдохнул полной грудью. Внутри болезненно закололо — Гарри понял, что смертельно скучал по этому: по рисующему Луи, по запахам и ощущениям, по разговорам.

Абстрагироваться от создавшейся ситуации, заперевшись в собственной холодной и одинокой квартире, было ошибкой. Мысли о Томлинсоне никуда не уходили, напротив, укоренялись в сознании с каждой прожитой без его громкого смеха минутой. Разрывающее чувство потери скреблось в грудину изнутри, и невидимый таймер отсчитывал секунды до конца лета, назойливо напоминая о том, что осенью Луи уйдёт навсегда.

Две недели смог выдержать Гарри, прежде чем сдаться на волю обстоятельствам. Он даже больше не пытался понять, каким образом погрузился так глубоко, просто принял своё увлечение.

Но ледяное равнодушие Луи, то, как мастерски он игнорировал занявшего своё прежнее место Гарри, показывало степень обиды, сбивало с толку. Стайлс не знал, как начать разговор, как объяснить свои мотивы и причины.

Молчание затягивалось.

Мягкий шелест страниц Библии под пальцами звучал упрёком. Гарри хотел быть здесь всей душой, но вбиваемые в голову с самого детства морали шептали о том, что всё не так, всё неверно.

Будь это дружбой, светлой и честной, его совесть была бы чиста, но он разрушил эту возможность одним порывом.

Поцелуй всё ещё горел на губах. Жжение не прекращалось ни на секунду, и Гарри страдал. Страдал, потому что мечтал забыть о случившемся. Страдал, потому что мечтал повторить.

— Эй! — встревоженный голос Луи проник в сознание и резко вырвал в реальность.

Гарри поднял голову и только тогда заметил, что Библия лежала на полу у его ног, потерянная, ненужная, а пальцы были вплетены в волосы, с силой сжимали их у корней.

— Прекрати, — испачканные в краске руки опустились на его ладони, голубые глаза оказались предельно близко. Гарри приподнял голову, растерянный, угнетённый внутренними цепями, сдерживающими благородные порывы. — Хочешь, я забуду? Сделаем вид, что ничего не произошло.

Учитель яростно закивал. В глазах блеснули слёзы. Мягкие руки погладили волосы в уютном отеческом жесте. Луи прижал его к собственному животу, и Гарри прильнул, потому что он совсем потерялся во всём, что чувствовал к художнику.

А ещё находиться в объятиях Томлинсона было правильно. Только в них Гарри чувствовал, как сердце возвращалось в прежний ритм, а тревога разжимала ледяные тиски.

— Ты нужен мне, — хрипло прошептал он в изношенную ткань футболки. — Но не так. Так я не могу.

— Я понимаю, Гарри.

Они постояли ещё немного, слившись в одно существо, дыша в унисон, а потом Луи легонько похлопал учителя по плечу.

— Мои краски засохнут, и я не смогу нарисовать настоящий шедевр для тебя.

С трудом разжав пальцы, сквозь тяжелейший вздох Гарри отпустил его, не решаясь заглянуть в лицо. Но то, что Луи взял стаканчик с кофе, предназначенный ему, и осторожно глотнул, прежде чем вернуться к картине, развеял остатки тревог.

Всё вернулось на круги своя.

❖❖❖

Выпустив плотную струю дыма в пыльный воздух комнаты, Луи тут же затянулся вновь. Время перевалило за полночь, а сна всё не было, лишь бесконтрольные опасные мысли блуждали в голове, утаскивая всё глубже в эту бездну, из которой не будет возврата.

Простыня сбилась в ком, а одеяло съехало на пол, потеряв белизну, выпачкавшись в разлитой Томлинсоном краске. Луи было абсолютно плевать. Он курил вторую сигарету глубокими затяжками, пытаясь совладать с собственными ощущениями.

Не помогало.

Сладкий аромат гортензий перебивал сильный запах никотина, впивался в кожу зудящими иголками.

Прошедшие без Гарри дни были похожи на наказание: серые будни, когда краски потеряли яркость, а ощущения притупились, будто кто-то накрыл мир мутным от грязи стеклом, а Луи оказался снаружи. И он тянулся пальцами, стараясь коснуться, вернуться к тому, к чему привык, но стекло не пускало.

Беспокойство заставляло руки дрожать, и Томлинсон не мог сосредоточиться на работе: кусал губы, разглядывая растворяющуюся в банках с водой краску, постоянно думал о том, где Гарри и что он чувствует.

Ночью не становилось лучше. Звенящая тишина этого места, разбавленная редкими ударами колокола в соседнем со школой монастыре, за дневными заботами почти неслышного, повышала давление в черепной коробке. Луи прижимал прохладные пальцы к уставшим глазам, но сна не было, как не было и облегчения. Лишь низкий далёкий «бом» осуждал Томлинсона в содеянном.

Гарри был чёртовым учителем. Учителем религиозной школы.

От осознания этого хотелось умереть.

Каждое утро после того сокрушающего поцелуя Луи шёл по каменному коридору, провожаемый жужжанием насекомых, смотрел на серые монолиты камней и представлял себе, как замахивается, с наслаждением опускает тяжёлую кувалду, кроша в мелкую крошку твёрдый гранит. Это никак не могло исправить ситуацию, но внутри становилось чуть легче от глупых фантазий.

А потом Гарри вернулся. Как ничего и не было, прошёл в кабинет, оставил кофе на столе. Занял своё место.

Сначала Луи не собирался его прощать, но в пальцах гудело желание коснуться, а на языке крутились едкие вопросы. Всё-таки время без Стайлса далось ему тяжело. И когда терпение лопнуло, будто проколотый булавкой воздушный шарик, Луи обернулся, чтобы высказать всё, что накипело, но застыл, уничтоженный открывшейся картиной. Слова умерли на языке, так и не успев сорваться.

Гарри испытывал почти физическую боль. Это было видно по зажмуренным глазам, вокруг которых залегли глубокие тени, по трясущимся пальцам, отчаянно рвущим волосы с головы.

Злость растворилась в прогретом солнцем воздухе в одно мгновение. Луи даже не пытался побороть в себе порыв — уже через секунду оказался рядом, освободил вьющиеся волосы от тирании пальцев, заменив мягкими поглаживаниями.

Терзания Гарри тянущей болью отдавались внутри, и Луи готов был осушить океан, лишь бы Стайлс улыбнулся и перестал мучить себя. Поэтому он не раздумывая предложил забыть поцелуй.

Несколько мгновений, пока Гарри медлил, в сердце трепетала надежда, но стоило ему поднять мутные, наполненные тоской глаза вверх, посмотреть Луи в лицо, как она разбилась, разлетелась на куски под гнётом реальности.

Томлинсон не был идиотом.

Отрицание собственных чувств, сожаление о случившемся, вина и печаль захлёстывали учителя с головой, и как бы больно и обидно ни было у него внутри, Луи попытался смягчить его терзания. Задвинул собственное желание дальше, натянул на лицо непринуждённую улыбку и продолжил играть в дружбу.

Только ночью, когда Гарри не было рядом, а мысли, словно кровососущие насекомые, атаковали сознание, Луи выкуривал несколько сигарет подряд и позволял себе помечтать.

Ему не был знаком страх перед Богом или боязнь людского осуждения. Томлинсон привык быть честным в собственных желаниях, и единственная причина, почему он всё ещё сопротивлялся родившимся внутри чувствам, — это душевное спокойствие Гарри. Ради него художник готов был терпеть даже адские муки.

Голова закружилась от последней затяжки. Луи протянул руку и затушил сигарету в стеклянной пепельнице на полу, сладко потянулся на кровати.

Дневной жар не спал даже после наступления темноты. Кожа, покрытая капельками пота, пылала, подогреваемая ещё и внутренним огнём. Художник прикрыл глаза и скользнул рукой в чёрные боксеры. Перед внутренним взором предстал учитель: бледная кожа шеи, сжимающие Библию пальцы, блестящий локон, то и дело падающий на лицо.