Но может быть, зря мы боимся наделить животных какими-то своими чувствами? Может, стоит забыть об этих страхах? Или лучше о страхе поговорить? Природа знает обитателей птичьих базаров и колоний тюленей, которые миллионы лет селятся на островах в открытом океане, за сотни километров от обитающих на материке хищников. Благополучно разминувшиеся с возможными врагами во времени и пространстве, эти животные не боятся хищных зверей. У них отсутствует чувство страха перед другими млекопитающими. И когда на их острове появляются приплывшие на корабле крысы, кошки, собаки и люди, спасительный страх не велит им спасаться бегством. Он им неведом. И вскоре за это неведение приходится платить страшную цену. Насиживающие яйца альбатросы, не шелохнувшись, позволяют крысам в полном смысле слова жрать себя заживо. Они не срываются с места, не разлетаются, когда люди ради перьев и пуха забивают их палками, и счет жертвам идет на миллионы.

Но, с другой стороны, есть материковые виды фауны, которые бессчетное количество лет были добычей охотников. Эти животные, которым прекрасно ведомо чувство страха, преспокойно живут себе в каких-нибудь заказниках или заповедниках, где охота запрещена. Обычно отличающиеся робостью и недоверчивостью утки, дикие гуси, индюки (они бывают не только домашние), олени, койоты могут в условиях пригородной зоны безнаказанно обнаглеть. Дикие канадские гуси разгуливают по территории университетского кампуса, где я работаю, и буквально путаются у людей под ногами. Но во время сплава по реке на севере Квебека, в местах значительно более заповедных, я этих гусей видел только мельком, исключительно в полете и с тыла, потому что нашими проводниками были индейцы кри, для которых гусятина – любимое лакомство. Стоило птицам завидеть наши лодки, выгребающие из-за поворота, как вся стая взмывала в воздух и мчалась прочь.

В африканских национальных парках львы запоминают, что можно без тени страха развалиться в тени джипа, набитого туристами. Гепарды порой запрыгивают на капот или крышу автомобиля, чтобы с высоты обозревать свои охотничьи угодья. Слоны по отношению к человеку могут вести себя испуганно, агрессивно или совершенно равнодушно, в зависимости от того, какую реакцию они встречают по отношению к себе. К чему я веду? К тому, что, когда животное испытывает чувство страха, это легко заметить. И когда не испытывает, тоже. Ошибиться невозможно. А мы, боясь приписать им эмоции, которых у них нет, впадаем в другую крайность и отрицаем существование у них тех эмоций, которые им на самом деле свойственны.

Подведем черту. Способны ли животные на человеческие эмоции? Да, способны. Способен ли человек на животные эмоции? Безусловно, ведь они у нас во многом совпадают. Многие животные испытывают и демонстрируют проявления страха, агрессии, удовлетворения, беспокойства, удовольствия. Эти эмоции – порождение наших общих с животными мозговых структур и биохимии, нашего общего наследия, полученного от общих предков. Мы испытываем общие чувства и живем в общем мире. Слон, приближаясь к воде, предвкушает блаженство от прохлады и грязевых ванн. Моя собака переворачивается на спину и просит почесать ей пузо, потому что опять-таки предвкушает расслабляющее ласковое поглаживание. Даже когда собаки сыты, они с восторгом грызут лакомства. Они ими наслаждаются.

Так что не стоит бояться переносить на животных наши «…ожидания, связанные с нашим чисто человеческим пониманием окружающего мира». Куда опаснее было бы переносить на них наши заблуждения. Что плохого в том, чтобы чисто по-человечески принять самое глубинное, самое сокровенное знание о мире: все живое – единое целое? Их клетки – это наши клетки, их тело – наше тело, их скелет – наш скелет. Их сердце, легкие, кровь – все это наше.

Вот что для меня значит понимать мир чисто и по-человечески, и, если нам удастся подойти к животным с этих позиций, это станет огромным шагом в ходе гигантского постоянно продолжающегося эксперимента под названием жизнь, в котором есть место каждому виду. Каждый вид занимает в этом пространстве свою нишу, но между ними нет четких границ, как нет ладов на скрипичном грифе. Звуки надо находить. Их надо обрести. Надо дать им слиться в единой симфонической гармонии.

В конце 60-х годов прошлого века, за несколько лет до приезда Синтии Мосс в Кению, один из основоположников этологии британский зоолог Иэн Дуглас-Гамильтон первым установил, что ячейка слоновьего социума – это самка и ее детеныши. Сорок лет спустя по моей просьбе Иэн публично вспоминал, какое ошеломляющее впечатление произвел на него этот факт в то время, когда неоспоримое лидерство альфа-самцов во всех областях почиталось непреложной истиной:

– Когда я впервые осознал, что в слоновьих семьях главенствуют слонихи-матриархи, я увидел в них воплощение непоколебимого женского интеллекта.

(Не так давно человек по имени Друба Дас, обучающий в Индии местных крестьян искусству бесконфликтного сосуществования человека со слоном, прокомментировал эту фразу: «„Интеллект“ – неточное слово. Скорее, речь о мудрости. У них невероятная интуиция. Они знают, что надо делать. В любых обстоятельствах они всегда смогут извлечь из ситуации максимальную пользу».)

Старшая по возрасту слониха, ее сестры и их дети живут вместе и образуют семью. Это слово я использую за неимением лучшего, поэтому сразу оговорюсь: под слоновьей семьей я понимаю некую группу, которая опекает малолетнее потомство и занимается его воспитанием. Чтобы вырастить и поставить на ноги одного слоненка, требуются усилия, сопоставимые с трудом целой деревни. Как правило, матриархом, хранителем семейной истории и знаний, становится старшая самка. Матриарх принимает решения о маршруте семейного кочевья и его продолжительности. Для остальных членов группы она – надежная опора, главная защитница, консолидирующий центр. Ее характер – спокойный или неровный, твердый и отважный или, наоборот, нерешительный – задает в семье общий тон. Семья полагается на знания, которые хранит мозг верховной слонихи и ее умудренных опытом сестриц. Семьи существуют десятилетиями. Пока матриарх жива, ее взрослые дочери не станут отмежевываться даже на короткое время, а постараются держаться матери.

Жизнь слоних и молодняка протекает в общении с членами своей семьи, а также со знакомыми семьями, слонами-подростками и взрослыми самцами. Эти связи, расходящиеся лучами в разные стороны, соединяют всю популяцию слонов в единое целое. Слонихи, не состоящие в родстве, способны дружить долгие годы. Семьи, связанные прочными дружескими узами, образуют союзы, в которые входят как кровные родственники (например, члены одной семьи, разделившейся надвое, потому что она стала слишком многочисленной), так и просто друзья. Возможны самые разнообразные сочетания. Молодые самцы уходят из семей и постепенно прибиваются к другим самцам, с которыми начинают активное кочевье.

– Вон, видите, трусит за ними? – Вики показывает пальцем на небольшого слона, следующего за остальными на некотором расстоянии. Он бредет через пустошь, поросшую короткой травой. – Это Эмметт, ему уже четырнадцать.

Из-за своего возраста слону-подростку пришло время покинуть семью. Не исключено, что его просто выставили.

– Так и увязывается теперь то за одной семьей, то за другой.

Мне кажется, ему одиноко. Может, он даже чувствует себя парией. Этот переходный период действительно очень непрост. Молодой слон так и будет тенью следовать за семьями, пока не возмужает и не научится взаимодействовать с самцами. Взрослые слоны живут группами либо кочуют поодиночке от одной семьи к другой в поисках основного предмета вожделения любой особи мужского пола.

Самец растет быстрее, чем самка, вырастает в среднем в два раза крупнее и чуть не в два раза тяжелее, чем она. Слониха растет приблизительно до двадцати пяти лет, достигая высоты в холке около двух с половиной метров, и может нагулять массу тела почти до трех тонн. Слон вымахивает до трех с половиной или чуть больше в холке, самые крупные весят до пяти с половиной тонн.