Там, где речушка сонно прошивает
Давно забытый глиняный карьер,
В избушке на отлете проживает
С 30-х вдовый,
Врач-пенсионер.
Ему привольно у речных разводий,
Где плесы голубого голубей.
Он для стола
Гусей себе разводит,
А для души —
Зобатых голубей.
На топливо берет со строек стружку,
Умеет сам стирать и сам варить,
Но все мечтает завести старушку,
Чтоб было с кем зимой поговорить.
Ему иного и не надо счастья,
И даже деньги не нужны ему.
Он только иногда, по женской части,
«Знакомых» принимает на дому.
Заплатят – ладно.
Не заплатят – тоже.
Его волнует лишь один вопрос —
Чтоб новый городок, избави боже,
Его домишко ветхонький не снес.
Ему излишне волноваться вредно,
Ни радостей не зная, ни тоски,
Он хочет только одного —
Безбедно
Доковылять до гробовой доски.
Ты стар,
И все, что просится наружу,
Я придержу, чтобы порыв ослаб,
И не единым словом не нарушу
Твоей спокойной жизни, эскулап.
А ты бы в ужасе развел руками,
Когда б сегодня кто-нибудь сказал,
Что у тебя за толстыми очками
Бутылочно-зеленые глаза.
А ты бы, верно, заболел падучей,
Когда б открыть, спокойствие губя,
Что в 45-м первый смертный случай
В бессмертный символ
Превратил тебя,
Что эту женщину любою силой
Ты должен был, пусть не спасти, —
Спасать!
Что кто-то клялся над ее могилой
Твою вину
Всей жизнью доказать,
Что этот «кто-то»
В трудную дорогу,
Не ждя достатка, вышел налегке,
Чтобы вернуться к твоему порогу
С непогрешимым скальпелем в руке.
Ты стар и слаб.
Я промолчу. Я скрою.
Но если б к прошлому тебя я возвратил,
Ты б за дорогой моего героя,
Должно быть, слишком пристально следил.
Ты б, рот скривя в улыбке осторожной,
Своим злорадством подглядел тайком,
Как отвечал он на билет несложный
Дубовым, сучковатым языком;
Как он не брал спасительных записок,
Как клял себя, с экзамена идя;
Как десять раз читал он куцый список,
Фамилии своей не находя;
Как на фронтоне, тайно от народа,
Кивнул ему бескрылый серафим
И черные чугунные ворота
В последний раз захлопнулись за ним;
Как повзрослело сердце первой раной,
Как завершился в жизни первый юз
Короткой и тревожной телеграммой:
«Не поступил, но на год остаюсь».
И снова боль.
И снова в сердце жженье…
Все очень худо.
Хорошо одно:
Что разговор с тобой – предположенье,
Несказанного слышать не дано.
А знай ты это —
Я бы не помешкал:
Лицом к лицу —
И палец на курок,
Чтоб ты не вздумал осквернить усмешкой
Тот самый первый жизненный урок.
Висит луна над горизонтом серым,
Влюбленных безответная раба.
Притихло все.
Лишь где-то за карьером
Клокочет водосточная труба.
Захлопнул ставни домик на отшибе,
Под легким ветром скрипнула доска.
Рожденная в дневном гусином шипе,
В сырую темень выползла тоска…
А ночь зовет к непознанным глубинам
Дымками легкой перистой шуги,
И тонут в воркотаньи голубином
Не по летам тяжелые шаги.
А в небе – тыщи звездных многоточий.
Ты, ночь, до точки говорить могла б.
Что ты скрываешь?..
Ну, спокойной ночи,
Прости за беспокойство, эскулап.
Темным-темно.
И только печка пышет
Голубоватым медленным огнем.
Давным-давно
Уехал и не пишет,
А ты все жди, а ты грусти о нем,
Когда лежит над миром ночь такая,
А ветер в окна – память вороша,
А ветер, ни на миг не умолкая:
– Ты хороша!
Ты очень хороша!..
Разносит эхо далеко-далёко
Тоску нестройных птичьих голосов.
А может, то
Не журавлиный клёкот,
А уходящей молодости зов?..
Четвертый час по голым веткам сада
Холодный дождь не устает частить.
А может быть…
А может быть, не надо
Ни ожидать,
Ни думать,
Ни грустить?
А может, просто —
Сердце взять и бросить
Навстречу искрам нового огня,
Вот в эту осень,
В золотую осыпь
Назойливую память оброня?..
На тыщи лужиц лунный свет дробится.
Промозглый мрак все гуще, тяжелей.
Ты слышишь, почта —
Надо торопиться!
Ни сил и ни стараний не жалей!
Я не хочу, чтобы дозрела драма,
Я за героя своего боюсь!
Стучат.
– Войдите! Кто там?
– Телеграмма!
«Не поступил, но на год остаюсь».
Над целым миром стынет синь сквозная.
Льнет воронье к седому кедрачу.
– Год впереди. Как будешь жить?
– Не знаю.
– В слесарный цех пошел бы.
– Не хочу.
Поземки пряжа, тоньше паутинки,
Течет и обрывается вдали.
Изношены последние ботинки,
Истрачены последние рубли.
И ветер, сжалясь, пал к ногам и замер.
– Скажи, поэт, за что же я побит?
Пусть я не помню,
Сколько в сердце камер,
Зато я знаю,
Сколько в нем обид.
И знаю так, как знают колкость ости,
Как застарелым ранам знают счет.
Я б, может, стал
Таким врачом со злости,
Каких на свете не было еще.
Себя до капли выжму, как мочалу,
Но в институт —
Ты слышишь! —
Попаду!
– Ты все забыл.
– Я все начну сначала.
– Ну, а пока в слесарный…
– Не пойду…
У горожан курьерская походка.
Колючий иней пал на провода.
Декабрьская суровая погодка —
Сибирские седые холода.
Без сна три ночи.
Сложная задача
Вдруг не смежит заиндевелых век.
По городу без цели, наудачу
Шагает любопытный человек.
Чуть сбавил шаг,
И снова дрожь забила.
А ветер в душу, крупкою соря.
Нет! Что угодно, только не зубило.
Чтоб только не назад,
Не в слесаря.
Стал на минуту.
Ноги – как поленья,
Глаза дырявой варежкой протер
И прочитал такое объявленье:
«Театру «Факел»
Нужен полотер».
