Снова пришлось направляться в комендатуру к английскому капралу и получать, выражаясь советским языком, путевку в русский лагерь в Пизу.

Лагерь в Пизе был прекрасно оборудован союзным командованием! Все прибывающие получали полное американское обмундирование, белье, одеяло, постельную принадлежность, в общем — от зубной щетки до вещевого мешка включительно! Внутренняя администрация русская, т. е. советская: роты и батальоны; начальство из советских военнопленных командиров. Только один майор прислан в качестве руководителя от советского командования.

Отношение начальства вполне корректно — все одинаково волновались за предстоящую встречу и томились неизвестностью. Слухи о больших преобразованиях, происшедших внутри СССР (?), позволяли надеяться, что никто не будет подвергаться репрессиям. Общему благодушию способствовало прекрасное питание и снабжение. Хозяйственная часть лагеря находилась в американских руках — ели вдоволь, прекрасно, получали табак, конфеты - полный паек американского солдата в военное время.

Со стороны советского майора никаких твердых приказаний не поступало: он ограничился весьма маленькой анкетой - кто, откуда родом и как попал, т. е. военнопленный или увезенный немцами на работы - «цивильный» … Роты комплектовались по возрастному признаку. Утром и вечером поверка, отпускали по запискам в город.

Дней через десять на очередной поверке прочли список кому приготовиться для отправки на родину. Счастливчиков оказалось более тысячи человек. Все молодые. Оставшиеся страшно завидовали. Американцы снабдили отъезжающих весьма основательно продуктами. Форменные американские солдатские мешки были набиты до отказа и изрядно потяжелели. Подали американские грузовые машины — 60 штук по 20 человек в каждой.

Окрыленные светлыми надеждами, с песнями и шутками двинулись к границе англо-советской зоны у Юденбурга (Название: «Город Евреев»).

Здесь на мосту произошла долгожданная встреча — увидели первых советских часовых. Единодушное, громкое ура. Машины остановились. Навстречу вышли несколько советских офицеров. Полковник обратился с приветственной речью. «Родина вас ждет, как дорогих сынов, а не пасынков. Все забыто. Прощены даже те, кто осмелился с оружием в руках выступать на стороне немцев. Красная Армия понесла наибольшие потери при освобождении Европы. Кровью своих сынов она спасла весь материк. Самое ценное сейчас в нашей стране это человек. И о нем, только о нем, наивысшая и самая главная забота всей нашей великой родины. За Родину, за Сталина!».

В ответ пронеслось громкое, долго не смолкавшее ура.

Затем полковник обошел машины, спросив, — все ли прибывшие подданные Советского Союза. Я немедленно заявил, что я эмигрант, до войны проживал во Франции. Он как-то лукаво подмигнул глазом, хитро улыбнулся, но записал адрес, в каком городе жил и где проживают мои родные.

Машины тронулись через мост. Отъехав два-три километра их снова остановили. На этот раз приказано было выгрузиться. Сдать все имеющиеся фотоаппараты, бинокли, прочие оптические приборы и компасы, а также заполнить анкеты.

Я должен был распрощаться со своим фотографическим аппаратом. Полковник передал его сопровождавшему капитану, который без всяких излишних церемоний просто отправил его себе в карман. Я несколько опешил от подобного рода откровенности и невольно задержался, но тотчас же был встречен наглым окриком офицера:

— Что ты думаешь расписку получать что ли? Я отрицательно качнул головой.

— В таком случае — катись яблочком, чего даром пялишь глаза.

Я поспешил к своему вещевому мешку. Возле толпы прибывших разгуливали советские солдаты. Многие, не то с завистью, не то недружелюбно рассматривали нашу новенькую американскую одежду.

По сравнению с нами внешний вид у них совершенно нищенский: нельзя было найти двух одинаково одетых. Одни — в пилотках, другие — в зимних ватных треухах, третьи — в бесформенных картузах. Кто в гимнастерке, кто в ватной телогрейке, или, несмотря на жару, в буро-зеленой шинели.

Одни в высоких сапогах, в сапогах с немецкими коротенькими голенищами, в итальянских альпийских ботинках без обмоток, просто в опорках и, наконец, в штатской обуви всех фасонов и далее цветов. Точно такой же разнобой был и в фасоне и цвете брюк. Один старший лейтенант щеголял в черных штанах из-под смокинга и в лакированных полуботинках с совершенно стоптанными каблуками.

Зато большинство было украшено многочисленными орденами и медалями, и это единственное, что было общим признаком среди самой невероятной разномастности одежды и даже вооружения. Как правило, у командного состава револьверы и пистолеты всевозможных систем и размеров — от допотопного Смита и Вессона, старого Нагана до немецкого парабеллума и Стеора.

Были, конечно, и курьезы в виде дамского браунинга-лилипута в замшевом чехольчике на широком поясном ремне, — все то же у старшего лейтенанта в смокинговых штанах с шелковыми черными лампасами …

Как видно, судя по его чубатой прическе, он являлся полковым законодателем мод для всего сержантского и офицерского состава.

Эта внешняя убогость чинов Красной Армии возвратила к действительности прибывшие батальоны репатриированных. Надежды на широкое преобразование рухнули. Угрюмые и разочарованные лица цивильных, и, особенно военнопленных, как будто говорили: ничего не изменилось к лучшему в нашей стране, и среди них начало наростать какое-то нервное беспокойство.

В особенности оно стало проявляться в той нервной поспешности, с которой выполнялось каждое приказание начальства и даже любого вооруженного красноармейца, а также в сдержанности при разговорах между собой. Мигом исчезли остроты и подшучивания между отдельными сотоварищами, отошли в область предания и «мысли вслух», что будет тот или иной делать, когда попадет в родные места.

Короче говоря, люди начали превращаться в серую безмолвную скотинку.

К моей группе подошел довольно пожилого вида солдат с автоматом и с конфузливой неловкостью попросил закурить. Мой приятель залез в свой американский мешок и вытащил запечатанную жестянку с утренним порционом американского солдата, приветливо предупредив: сейчас, товарищи. Он стал раскрывать банку, а красноармеец с любопытством следил за происходившей операцией. Быстро вытаскивая аккуратно сложенные продукты, он спешил достать оттуда папиросы, а заодно решил попотчевать земляка уже извлеченными конфетами. Пожилой красноармеец вдруг с горечью махнул рукой и не то с затаенной обидой, не то с завистью в голосе проговорил: «Его просят закурить, а он со своими американскими гостинцами кучевряжится.» и отошел прочь.

— Да вот и сигареты, товарищ, — торопливо крикнул ему вдогонку хлопец. Уходивший красноармеец обернулся и с явным недружелюбием крикнул:

— Кури сам на здоровье, не привыкши мы к вашим сигаретам разным.

«Мы» и «вы», брошенные обиженным старым солдатом-победителем с этого момента начали все сильнее и сильнее сказываться во взаимоотношениях.

Заполнение анкет окончилось.

— Внимание! — зычно крикнул полковник, ударил в ладоши, и немедленно воцарилось молчание.

— Итак, товарищи, время военное. Свободных машин у нас нет. Шутка ли — пол Европы пройти туда, сюда — подавай. Придется вам четыре километра пройти на своих двоих, пешком, а там — лагерь для вас готов. Отдохнете в свое удовольствие. Народ вы молодой — не рассыпетесь, не развалитесь. Мы — постарше вашего, от самой Москвы сюда приперли, да еще под музыку артиллерийскую с пулеметным пением под самолетные барабаны. Поротно в колонну по три становись…

Роты начали строиться в колонны по три, люди подтягивали тяжелые и неудобные для носки американские мешки-баулы, наваливая их точно бревна себе на плечо. Многие наспех облегчали свой багаж, выбрасывая кое-что из поклажи. Шагом марш!

Из разговоров с красноармейцами стало известно, что мы должны пройти город Лебен, а там километрах в пяти будет лагерь… Если считать, что до города оставалось не менее трех километров, то всего предстояло протащить наш груз не менее чем восемь километров. На окраине города наш комсостав подтянул роты и потребовал петь песни. Еще в Пизе лагерники разучили их, готовясь в свое время щегольнуть ими.