Сейчас вспомнилось только одно: что книга была не новой. Строчка эта попалась в начале главы, и Верочка сразу же опустила развернутую книгу на колени.

— А ведь это и в самом деле страшно для того, кто уходит, — сказала она в тот раз. — Ушел, и ничего после тебя не осталось. Пусто. А человек жил, у него были свои, ему одному известные, радости и невзгоды, свои затаенные помыслы… Близкие ему люди знали, что по ночам он курил трубку, что она лежала на его столе возле массивной чернильницы. И вот ушел человек, чтобы никогда больше не сесть за свой письменный стол. День или два трубка еще лежит на своем месте. Потом кто-то из родственников убирает ее в ящик. И стол от этого сразу теряет свое прежнее назначение, становится просто столом, как будто и не сидел за ним мыслитель. А еще через несколько дней унесли чернильницу, на столе забыли утюг. Страшно!

— У тебя, дочь, не совсем правильное отношение к вещам, — возразил тогда Николай Иванович. — Вещи служат нам, они наши рабы. В одном согласен с тобой: пустоты после себя действительно надо бояться. И еще больше бояться ее при жизни.

— Да. это верно, папа, — подтвердила дочь. — Пустота — самое страшное. Но ты же отлично знаешь, что я — фантазерка. Вот и потянуло меня в мир осиротевших вещей. Им больно, папа, не спорь со мной.

Затем она приготовилась снова читать, уже набрала побольше воздуха, но вместо следующей фразы из книги продекламировала:

«Кажется, всё это было вчера, — с болью подумал Николай Иванович. — Человек… Был человек». — И обхватил голову руками.

Он сидел в комнате Верочки, за ее столом, накрытым старательно отутюженной простенькой скатертью. На середине стола лежала стопка классных журналов, заготовленных дочерью на новый учебный год, чернильница-непроливайка, как у школьницы. Чуть левее — на проволочной складной подставке и под стеклом — любительская фотокарточка Игоря и бронзовая статуэтка: большеголовый лопоухий щенок припал на передние лапы, склонил набок глупую свою голову и заливается визгливым беззвучным лаем на перевернутого жука-носорога.

Вот и всё, что видела перед собой Верочка на столе, когда оставалась наедине со своими мыслями, вот и все ее вещи, которые трогала она своими руками и которым теперь неуютно и холодно, потому что они осиротели.

Был еще дневник. Он бесследно исчез.

Николай Иванович взял в обе руки бронзового щенка. До сих пор он сдерживал свои чувства, как солдат после гибели боевого соратника. Так было и в лесу, когда он первым увидел на сломанной и вдавленной в землю колючей ветке шиповника сиреневую ленточку от платья Верочки, и потом, когда подошел к куче хвороста, из-под которой виднелась отброшенная рука.

Когда дочь лежала в гробу, когда сам он указал место, где рыть могилу, и сам же ударил ломом в каменистую плиту на вершине Метелихи, Николай Иванович был в каком-то оцепенении. Таким же он оставался и в день похорон, — машинально нагнулся, чтобы бросить вниз горсть земли, и не вздрогнул от того, что по крышке глухо ударил тяжелый ком глины. А вот теперь, после того как уехала жена, Николай Иванович сжал в пальцах холодную бронзу статуэтки к судорожно захлебнулся.

Дневник… Кроме Валерки и Маргариты Васильевны, никто в деревне не знал о его существовании. И тем более о том, что там было записано. Что дневник был у Верочки и исчез вместе с тетрадями и книжкой, теперь знают еще четверо: кузнец, председатель колхоза, теперешний секретарь комсомольской ячейки Владимир Дымов и счетовод Гришин. Николай Иванович сам рассказал им об этом. Разговор-то, собственно, велся вначале с глазу на глаз с одним Романом, за перегородкой, а потом сюда же вошли Карп и Володька, Артюха с бумажками к председателю сунулся. И, по свойственной ему привычке, сразу же принялся надумывать различные версии. По его мнению выходило, что воришка польстился прежде всего на тетради. Нету ведь их в кооперации, а в город не каждый из родителей может съездить.

Карп и Роман промолчали оба при этом, а Володька обиделся.

— Не сделают этого ученики! — недовольно поглядывая на Артюху, сказал он. — Не сделают!

— За всех-то, брат, не ручайся, — посоветовал Артюха. — Давай уж, знаешь, принципиально, если ты головой комсомола выбран. И не кричи. Не повышай голоса. Не подрывай своего персонального авторитета.

У Володьки побелели губы. Он что-то еще хотел сказать Артюхе, но Николай Иванович приподнял чуть руку:

— Спокойно, спокойно, Володя! — и опять к дневнику вернулся. Сказал, что есть- у него одно смутное подозрение, но он никак, даже мысленно, не может связать концы с концами.

Не надо бы учителю говорить про колчаковца, которого Верочка на Большой Горе видела, — Артюха даже дышать перестал при этом, да Николай Иванович не заметил. И Карп и Роман тоже не видели, как кончиком языка облизал счетовод враз пересохшие губы.

— Всегда обо всем мне рассказывала, — продолжал Николай Иванович, глядя под ноги, — а тут промолчала. Ничего не пойму.

Не только Андрон с Володькой искали бандитов. Из Уфы по заданию Жудры приехал один из его помощников, следователь Бочкарев. Не заезжая в Каменный Брод, он сразу же отправился в Константиновку, где в сельской больнице лежала Маргарита Васильевна, никому, кроме фельдшера, не назвал себя, а сиделке сказал, что он — дальний родственник Маргариты, и попросил, чтобы их разговору не мешали.

Маргарита Васильевна рассказала ему, когда примерно вышли они с Верочкой из деревни, как сначала напали на нетронутую малину и собрали ее в один кузовок. Потом оказались на просеке. По ней углубились в лес. Там начинался овраг. Глубокий и каменистый, он уходил к Ермилову хутору. Вот тут — в отрогах оврага — и стали им попадаться невысокие кусты орешника, тоже никем не тронутые.

Быстро набрали и второй кузовок. Маргарита Васильевна сказала подружке: «Ну и довольно. Запомним место, придем в другой раз». А Верочка предложила другое — подняться наверх, сесть где-нибудь на полянке, вылущить собранные орехи, вот и еще добрая половинка кузовка освободится. Дня-то еще и половины нет, куда торопиться!

Так и сделали. Высыпали орехи около пня и стали их лущить. А потом Верочке захотелось пить. Она пошла к родничку.

— Мы и до этого пили там, — вспоминала девушка, — это совсем недалеко за кустами. Там лощинка такая травянистая. И вдруг я слышу — Верочка кричит изо всех сил: «Папа! Володя! На помощь!! На помощь!!!»

Маргарите Васильевне трудно было говорить, голос ее срывался.

— Я не успела ничего и подумать, — продолжала она через минуту, — вскочила, бегу через кусты, зову Верочку. А она: «Рита!! Рита, беги! Спасайся!!» И тут я увидела… Двое их было, один с топором…

Маргарита Васильевна отпила из стакана, потрогала забинтованную голову.

— Больше я ничего не помню, — прошептала она еле слышно. — Бежала, не зная куда, и не видела перед собой дороги. Сорвалась с каменистого выступа. Опомнилась уже ночью на телеге.

Бочкарев слушал не перебивая. Он ничего не записывал, а Маргарите Васильевне начинало казаться, что ей не верят, и она повторяла всё заново.

— Никого не встречали вы по дороге в лес?

— Никого.

Маргарита Васильевна подумала и добавила, что когда они вышли на просеку, то слышали, как кто-то рубил дерево и как оно упало.

— Далеко это от родника?

— Километра два, может быть, больше.

— А этих двоих можете вы описать? Старые или молодые, в чем одеты? Какого роста хотя бы?

— Этого я не запомнила. Один, кажется, с бородой.

На рассвете следователь был в Каменном Броде.

Учитель не спал, сидел за своим столом, механически перелистывая учебные планы. Потом отложил в сторону папку, задумался, на стук в дверь не сразу ответил.