В эту ночь и в Валеркиной комнате долго не гас огонь. Собрались друзья-комсомольцы: каждому небось лестно с курсантом поразговаривать. Три года проучится — командир! И сейчас сапоги на нем хромовые, шинель сшита по мерке, шлем со звездой, а на черных петлицах — перекрещенные пушки. Это тебе не пехота.

Через день вместе с Прохоровым уехал и Игорь, растревожив Володьку с Валеркой. Худо одно — долго ждать: Володьке — два года до призыва, сыну учителя — еще больше.

— Ничего, вот к нему в батарею и попадешь, — успокаивал приятеля Володька. — И я в артиллерию проситься буду. А что? Неужели в райкоме письма нам такого не напишут — чтобы в артиллерию? И от правленья бумагу дадут. Надо только стать поподжаристей, чтобы брюхо не дряблое было. Ну и руки. Брюшной пресс это называется и верхний плечевой пояс. Гирями еще заниматься надо. Там, в артиллерии-то, сила нужна, проворность. Зато уж как шарахнет!..

— А папа еще говорил, что математику хорошо знать надо, — добавил Валерка. — Шарахнуть-то можно и в белый свет.

— Это само собой, — солидно подтверждал Володька. — А я тебе говорю про гири и про турник. Это первее всего.

И занялись парни спортом. По всем правилам. Распорядок дня сами себе составили, купались до инея на траве, потом — бег, прыжки. Как перемена — оба на турнике, на кольцах.

Посвежел Валерка, круги темные под глазами стали рассасываться, начал парень вширь раздаваться. Про Володьку и говорить нечего. Как молодой дубок. В лесу-то и не приметен, а попробуй согни его. Глядя на этих двоих, и другие парни стали подтягиваться. И походка у них изменилась, головы выше держат.

В школе давно уже шли занятия. По теплу еще новые учителя приехали. Вот и Маргарита Васильевна из больницы вернулась. В пятых классах теперь учились вместе с русскими ребята из Кизган-Таша и Тозлара. Некоторые и жили в Каменном Броде. Ничего, смышленые ребятишки, ни в чем русским не уступают, дружные и старательные. Говорят только плохо, да это ведь дело поправимое.

У Володьки забот прибавилось. Школа школой, да и ячейка вся комсомольская на его же плечах. Как-то в конце ноября засиделись они с Николаем Ивановичем. Думали вместе, кого бы еще принять в комсомол, чтобы организация крепла. Борьба за колхозную жизнь еще только начиналась. Враг затаился, озлобился.

Всех перебрали. Удивился Николай Иванович словам и мыслям Володьки. Всё родство кулаков знал чуть ли не до седьмого колена: этим верить нельзя, — не прямо, так через десятые руки навредить могут. Высказывал недоверие в отношении некоторых жителей с Озерной, и особенно напирал на то, чтобы хуторянина Пашаню выслать.

— Это и есть форменная гидра, — настаивал Володька, — поверьте моему слову, Николай Иванович! Сами же говорили: «Не так страшен поп в рясе».

— Улик не имеем. Нельзя же так…

— А чего он в колхоз не вступает?

— Это еще не повод. Если так рассуждать, то и соседа твоего давно раскулачить надо, особенно после случая с трактором.

— Про Андрона Савельевича разговору быть не может, — по-взрослому отвечал Володька, — в мозгах у него заклинило, а тут еще Красный яр.

Помолчал Володька, задумался, а потом поднял голову, на лице улыбка:

— А скажите, Николай Иванович, ведь если за год-другой всю эту контру захороним, до чего же дышать легко будет! Проснусь другой раз среди ночи, лежу на полатях, а глаз не открываю. И мнится мне, будто свет у нас электрический, радио в каждой избе. А деревня — вся под железом. И клуб двухэтажный, каменный. Картины живые каждое воскресенье. А в дверях — наш Парамоныч: «Сколько у тебя трудодней за неделю?.. Десять?! Валяй проходи бесплатно!»

Володька сидел у окна, учитель напротив. Часы в соседней комнате пробили половину двенадцатого, Валерка у тумбочки возился с приемником; Володька поднялся: надо поспать Николаю Ивановичу.

За окном оступился кто-то; видно, крадучись вдоль стены пробирался, да сорвался с завалинки. Вскинул Володька голову — в стекло темный зрачок винтовочного обреза уставился. Николай Иванович не видит. Крикнуть бы Володьке — слова к языку пристыли. А зрачок отошел левее.

Ударил Володька кулаком по лампе. Вздрогнул, отшатнулся учитель. И тут же выстрел. Коротко всхлипнул Володька.

Грохот винтовочного выстрела вскинул на ноги всю деревню. Вскинулся и Андрон, в сенях подхватил топор. По улице два верховых промчались за Метелиху, в лес.

Прибежал Андрон к школе, у крыльца с Николаем Ивановичем столкнулся. На руках у того — Володька. Чиркнул спичку Андрон — дышит парень рывками, а глаза пленкой подернуты. Подоспел тут же и Роман Васильев, мужики с Озерной, с топорами, вилами. Артюха больше всех суетился. Кинулись на конюшню артельную — самолучших коней нет. Конюх Листрат с кляпом в зубах лежит в пустом стойле, на голову торба конская нахлобучена. Роман к телефону — провода у столба сорваны.

Обошел Андрон с фонарем школу, на изморози след у окошка приметил. В сапогах человек вдоль стены пробирался, ногу ставил косо. Тут же и гильза винтовочная валялась. Подобрал Андрон гильзу, еще ниже к следу пригнулся, попросил принести лукошко. Накрыл след, понятого приставил, чтобы до приезда следователя уберечь, а сам в ту же минуту — к Улите. Глядь — и у нее на завалинке тот же след!

В избу вошел не снимая шапки:

— Сказывай, кто заходил! Сказывай!

Грохнулась в ноги Улита: как стемнело, Филька в оконце стучался, ужин приготовить велел, да и не зашел больше.

— Собирайся!

— Я-то при чем?

— Упредить не могла? Знала, что с Верочкой сделал?!

— Ох, никому про то неведомо! А только, говорит, вякнешь — нож под ребра!

— Хватит! Сказано: собирайся!

Улиту втолкнули в подвал, туда же и конюха заперли. У дверей парни с ружьями встали. Володьку меж тем завернули в тулуп, положили в сани. Роман велел гнать что есть духу в Константиновку.

Тут и Нюшка на глаза Андрону попалась. Стоит у саней без платка и в опорках на босу ногу. Подалась вперед, никого вокруг себя не видит. Ветер треплет юбчонку меж худых коленок, посинела вся, с губ открытых вот-вот крик сорвется.

Маргарита Васильевна прибежала. И на ней лица нет. Увидела, что возле саней учитель стоит, закрылась руками, отошла в сторону.

И еще приметил Андрон: нет возле школы Артюхи. То вертелся у всех под ногами, ахал и охал, руками размахивал, а тут не стало его. Прибежал потом с папкой. Мужикам велел не расходиться и по одному стал вызывать в пустой класс. Записывал со слов каждого, кто что видел и слышал после выстрела, где до этого был.

В тот же день из уголовного розыска сразу трое приехали. Старший первым делом Андрона к себе потребовал, вышел из-за стола, по плечу похлопал.

Артюха изгибался перед начальником розыска.

И опять, как летом, никого не нашли. Артюха спутал все карты.

Догадки Андрона Савельевича, что искать бандитов надо за Поповой еланью, не подтверждались. Но Андрон от своего не отступался.

— Может, оно и так, — говорил он. — Ну, неделю- другую проболтаются где-нибудь на полустанках, на людное место не сунутся, знают — розыск объявлен.

Андрон билет охотничий выхлопотал и без лишней огласки уехал на дальнюю заимку. Долго не возвращался, а потом постучался перед рассветом в окошко к учителю:

— Я это, Николай Иванович, лампу-то не вздувай, не надо…

Протиснулся боком в дверь, в руки учителя старенькую берданку сунул.

— Это откуда? Чья? — удивленно спросил Николай Иванович.

— Ивана Кондратьевича ружьишко, — ответил Андрон. — На заимке спрятано было. Видишь, затвора нет. Поломан, верно, вот и оставили до случая.

— Власть местную поставил в известность?

— Какая там власть, окромя медведя?

— Как же дальше быть?

— Потому и пришел. Здесь приглядеться надо. Улиты-то теперь нет, иные чем ни на есть помогают. Жрать-то небось охота.

— Думаешь, кто из своих?

— И думать не надо. Вспомни: конюх артельный лежал на соломке — под плетень или в канаву не бросили! Не мычал и не охал, а как развязали, блажить принялся. Што это?