— Видите?

— Видим.

— Слышали?

— Знаем.

— А если добавить?

— Можно. Кое-что есть на примете.

— Только ты сама-то поберегись, — советовали другие, — мало ли…

По ночам — раз или два в неделю — раздавался условный стук в угловое оконце. Никаких записок. А потом приходил другой человек. Молча слушал, наклонив бородатую голову. Растворялся в ночной беспроглядной темени, а на душе учительницы становилось светлее. Сила скапливалась по окрестным лесам, грозная, беспощадная.

За солдатской пилоткой пришли через год. Сказали, что от Чугурова. Ночью выкопала Татьяна Дмитриевна эмалированную миску. Не зажигая света, вынула содержимое пилотки и завернула в новенький носовой платок. Пакет унесла чернявая стриженая девчонка. А перед глазами Татьяны Дмитриевны всё маячил почему-то зарядный артиллерийский ящик и раненый старшина с забинтованным лбом.

Всё шло извечным, единожды указанным чередом. Старик-февраль бражничал сряду недели три, скликал для этого на лесной опушке свору поджарых вьюг с нечесаными седыми космами. На закате нетвердой походкой взбирался он на Метелиху, через голову кувыркался вниз; кружась и присвистывая по-разбойному, до утра колобродил по улицам. Умаявшись, падал потом где-нибудь подле тына, разметав руки-ноги и выставив вверх растрепанную бороду, отдувался ленивым дымком поземки. Добрый молодец март осадил, притоптал сугробы; улыбчивый и пригожий, стоял подбоченясь, и под ласковым взглядом его в окнах мужицких изб с утра до полудня плескалось расплавленное серебро, а вечерами играло червонное золото; апрель — красное солнышко растопил снега, брызнул зеленью по задворкам.

По твердой еще дороге девчонка с Большой Горы, курносая и веснушчатая, в засаленной телогрейке с чужого плеча и с подвернутыми рукавами, пригнала к правлению колхоза колесный трактор с двумя прицепами. В одном прицепе — две бочки солярки, трехкорпусный плуг с отточенными лемехами; во втором невысокая горка мешков с зерном — ссуда на посевную.

— Директор наказывал передать: ни семян, ни горючего больше не будет, — сказала девчонка Андрону. — Велел обходиться, чем есть, а план беспременно выполнить.

— Так и сказал «беспременно»?

— В срок и на сто процентов! — подтвердила девчонка. — А мне чтоб оплату натурой по договору. И без задержек.

— Заработай сперва, пигалица, — хмыкнул Андрон. — Чего машину не глушишь? Боишься не завести, когда настынет? Эдак-то мы с тобой «беспременно» отсеемся вовремя.

Девчонка обиженно шмыгнула носом, утерлась, оставила на щеке жирный масляный след.

«Негусто, совсем негусто живем; на колхоз один трактор, а давно ли в каждой бригаде по два приписано было», — думал Андрон, посматривая в окно и видя, как девчонка вскарабкивается на высокое сиденье трактора, как дует она в голые кулаки, прежде чем тронуть с места машину, чтобы отвезти зерно в кладовую. В прицепе от силы пудов шестьдесят, а по плану одной пшеницы надо сеять две сотни гектаров. Вот и считай проценты. Правда, в артельной кладовой было немного ржи, — придержал ее Андрон в надежде раздать по весне колхозникам хотя бы по нескольку килограммов; смолоть и раздать мукой перед пахотой. И колхозники знали об этом, ждали.

Созвал Андрон бригадиров, членов правления. Мужиков-то один Нефед, остальные всё бабы, — разве с ними столкуешься! И Екима не видно, — хворый дома лежит; за него Устинья пришла.

— Думайте, мужики, — начал Андрон. — Ссуды половину того не дали, что надо. А земле пустовать нельзя. Может, рожь-то где ни на есть на овес и ячмень заменим? Землю, ее ведь запустил в одно лето — в три года потом не подымешь. Думайте.

Сказал, а сам на Нефеда смотрит. Думал, Нефед поддержит; не ахти какой говорун, но мужик с рассужденьем. А Нефед молчит. И бабы молчат, одна на другую поглядывают, прежде чем навалиться скопом.

— Может, не всю. Половину, может? — продолжал Андрон, рассчитывая этой уступкой сбить надвигающийся галдеж. — С нового урожая два пуда за пуд отдадим. Так и в решении запишем.

— «Отдадим», «отдадим»! — подскочила Устинья. — Всё это мы слыхали. Ты сейчас дай команду кладовщику. Сам небось знаешь — лучше синицу в руки…

И пошло, и пошло-поехало. Отдавай, и точка. Наше оно, заработанное. В добрых-то вон колхозах не зажимают! А если бы с осени выдано было? Стало быть, и на счету его нет. О чем толковать в таком разе? Списано — нету его. Съели!

Андрон посмотрел на Дарью. Та кивком головы ответила: повремени, пусть откричатся другие. Наконец подняла руку.

— Сколько раз уж вот так на совет собираемся, — начала она издали, — и всегда председатель наш говорит нам одно и то же: «Думайте, мужики». Зазорно, что ли, ему или язык у него так устроен, что другого слова не знает? Ну и сказал бы: «товарищи женщины», — или мы этого не стоим?

Крякнул Андрон, запустил пятерню в бороду. Бабенки друг друга локтями подталкивают. А Дарья вроде того не видит, что председатель сутулится, что глаз ему не поднять.

— То, что землю нельзя запускать, знаем, — продолжала она. — Не хуже вас, мужиков, разбираемся, ладно оно или нет. Не с того ты начал, Андрон Савельич! С мужиками сошло бы и так, с матерями да с женами по-другому надо.

Дарья поправила гладко зачесанные волосы, видимо подбирая слова, чтобы самые языкастые и крикливые бабы, вроде Устиньи, не нашлись бы, чем возразить.

— Ты вот в землю смотришь, — обратилась она снова к Андрону, — жалко тебе ее, как бы она, кормилица, не заклекла. Правильно это — в земле наша сила. А ты иначе бы повернул. Мол, товарищи женщины, зиму с грехом пополам перебедовали. Сейчас третья неделя марта. Коровенки, хоть и плохонькие, всё же дают молока литра по два, по три, куры нестись начинают. Это, мол, вот я к чему: есть, мол, у нас в кладовой пудов сорок ржи, с вашего же согласия на самый на черный день берегли ее. А теперь так давайте рассудим: о ком у нас больше всего забота? Детишки бы с голоду не опухли — раз, — Дарья пригнула палец на левой руке, — солдату в окопах был бы сухарь — два! Это я говорю по-нашему, по-матерински, и никто мне слова не скажет против.

Дарья подняла голову, выпрямилась, смотрит в упор на Устинью. А у той глаза мокрые: трое сынов у нее на фронте, один давно уже отвоевался. Приподняв одну бровь, Андрон наблюдал за соседкой, и ему припомнилась вдруг другая Дарья — в ночь, когда взяли Пашаню. Правда, и времени минуло изрядно, но человек-то вырос — рукой не достать!

— Вот что я думаю, товарищи члены правления и бригадиры, товарищи жены и матери, — повернулась Дарья лицом к остальным, — всю рожь мы не будем обменивать. Десять пудов смолоть, выдать мукой по полпуда на семью, где двое да трое малых ребят. И ни в какие ведомости этого не записывать. Дать от колхоза, и всё. Остальное пусть председатель меняет. По осени разочтемся, и без всяких надбавок. Всё у меня.

Дарья села на место, снова пригладила волосы.

— Это оно конешно. Вестимо оно, — глубокомысленно заключил Нефед. — Куды тут.

— Кто еще хочет слово сказать? — спросил Андрон, выждав минуты три. — Нет никого? Стало быть, так и запишем. Единогласно. — Помолчал и добавил для себя самого неожиданное: — Спасибо вам, товарищи женщины. От наших фронтовиков спасибо. От всего нашего государства.

…Апрель брал свое. Вздулась, отшумела Каменка, валом хлынула через гать у мельницы, в ночь затопила луговую пойму. На березах у церкви хлопотали грачи. Мухтарыч выгнал артельное стадо в ближайший лесок. Коровы больше лежали, поднимались с трудом, но облезлых не было (хвойное пойло сказалось). Только в марте разрешил Андрон добавлять в соломенную резку понемногу сена, а завезли его на скотный двор еще по первопутку. Да и дал-то всего два воза, остальное велел сметать у конюшни.

— Были бы кости целы; мясо, оно нарастет, — не раз говорил он Дарье. — Падежа не случилось, и на том слава богу, а коню, как подсохнет, — в хомут.

Тут же, в березовой рощице, на солнечной стороне выставил свои ульи пасечник Никодим. Пчелы, вялые, с беспомощно раскинутыми крыльями, одна за другой выползали на крыши домиков, грелись часами, не шевелясь. Здесь же, на крышках ульев, Никодим приспособил маленькие корытца, пузырьков навешал на срезанных ветках; свежим березовым соком наполнял корытца. Подкормить бы пчел сахаром, да где его взять? Вот и придумал соком поить: на ночь снимал корытца, обдавал их крутым кипятком, чтобы плесенью не подернулись, насухо обтирал чистой тряпицей, а на зорьке вновь наполнял их.