— В чем дело, товарищи? — не повышая голоса, заговорил учитель. — Что у вас тут происходит?

Круг раздался, Андрон выпустил кол:

— Вяжите. За свое, за кровное пострадал…

Из-за спины тракториста ужом извернулся Артюха, подскочил к Андрону.

— Вот, смотрите, товарищ партейный секретарь, смотрите, товарищи колхозники, — начал он, захлебываясь и глотая обрывки слов. — Мы его агитировали на сто процентов; по вашему настоянию, Николай Иванович, из списков на ликвидацию исключили, а он сорвал наконец свою маску, открытое лицо показал! Я так думаю, товарищи колхозники: верхового сейчас в Константиковку за милицией.

— Без крика, попрошу вас, — холодно остановил Николай Иванович Артюху. — Без крика, повторяю! Андрон Савельич, расскажите вы. Спокойно, товарищи, спокойно!

Андрон осмотрелся вокруг, одернул рубаху, пригнулся и молча подал в руки учителю свой межевой столбик, на котором отчетливо была видна вмятина от шипов тракторного колеса.

— Видели вы этот столбик? — обратился Николай Иванович к трактористу.

Тот злобно сверкнул белками.

— Видели или нет?

— Видел.

— Значит, сознательно? Так какого же черта! — не сдержался учитель. — Что у вас здесь, я спрашиваю?! — Николай Иванович сгибом среднего пальца постучал себя по лбу.

Тракторист растерянно переминался с ноги на ногу.

— Всё равно не имеет он права машину калечить, — выдавил он наконец, — государственная она.

— Правильно. И виноваты вы оба. Кто больше, надо еще подумать. Поэтому и ремонтируйте вместе.

У Андрона горошины пота над бровями выступили, тракторист молчал.

— Повторяю, — как на уроке, проговорил Николай Иванович, — ремонтируйте трактор вдвоем! Стоимость ремонта уплатит Андрон.

— Так чугун-то не варится! — по-другому уже проговорил тракторист. — Как же я его залатаю? Чем?

— А по мне — хоть этим же межевым столбиком. Чтоб в другой раз загодя видеть, куда поворачивать. Так ведь и голову можно здесь, на меже, оставить.

Николай Иванович повернулся и зашагал прочь. На дороге уже снял фуражку, вытер испарину на затылке.

Дня через два машину исправили. Ретивого парня выручил Карп Данилыч: наложил он на трещину медную пластину, а под нее — просмоленную прокладку. Всё это привернул болтами.

Артюха за эти же дни выкроил время, съездил-таки в Константиновку — будто по делам сельсоветским, а на самом деле полдня просидел в каморке волостного милицейского начальника. Тот обещал держать разговор в тайне, а в книжечке у себя записал: «Каменнобродский учитель Крутиков подменяет жесткую политику партии по отношению к кулачеству соглашательством с явно враждебными элементами». Под конец поблагодарил Артюху за революционную бдительность и крепко пожал ему руку.

На обратном пути через Кизган-Таш поехал Артюха, потолкался в лавочке, потом напоил коня у колодца, колеса у брички подмазал. И всё на крайний домишко поглядывал, пока в окне самого хозяина не увидел. Проезжая мимо, мотнул ему головой и сразу же за деревней свернул на лесную заброшенную дорогу.

У Провальных ям Артюху остановил Гарифулла.

— Когда кончишь?! — спросил татарин, прежде чем поздороваться.

— С такими делами, сам знаешь, другой раз надо и оглянуться, повременить.

— Сколько слова осталось?

— Четыре строчки. Я ведь теперь эту нашу барышню в запасе держу. Для проверки. Как в тот раз договорились, нашел я в городе аптекаря. А чтобы и он ни о чем не догадывался, слова-то ему из разных строчек подсовываю. Теперь-то уж скоро.

— Раньше ты про лесничего говорил?

— Про Вахромеева? Что ты! — Артюха отмахнулся испуганно. — Аж затрясло всего, и глаза дикими сделались. Еле выпутался потом. Теперь, как завижу его в городе, за три квартала обхожу. Этот похлеще Евстафия Гордеевича.

Чтобы и у Гарифуллы не возникло каких-либо сомнений и он не подумал бы неладное про своего единственного компаньона, Артюха тут же на козлах брички развернул тетрадь и по складам прочитал уже составленный перевод нескольких строчек, переписанных с плана.

Строки эти написаны были в три этажа. Самая верхняя — точная копия того, что значилось на восковке Ландсберга, и читалась справа налево по-татарски. Ниже под каждым крючком и закорючкой арабского текста были проставлены русские буквы. И уже в третьей строке слова шли как положено — слева направо. Вот их-то — по одному, по два — и переводил Артюхе в Бельске ничего не подозревавший аптекарь.

— Теперь паспорт надо, — проговорил татарин, когда Артюха кончил читать перевод.

— Это для нас проще простого, Гарифулла Сайфутдинович! — заверил его Артюха. — Насчет паспорта ты не беспокойся. И в мыслях того не держи. Знай, с кем дело имеешь. Главное — нам сундучок добыть. Сундучок, говорю… Паспорт — это раз плюнуть.

— Ярый-инде. Сав бул[1]. — Гарифулла отступил на шаг в сторону.

— И тебе то же самое. Ну, до свиданьица. Через недельку-другую дам знать. Всё будет в порядке, не сомневайся.

Ехал по лесу Артюха опустив вожжи. Колеса брички поочередно ныряли в глубокие колдобины, зарывались по ступицу в жидкую грязь, тарахтели по корневищам. Седока бросало то вправо, то влево, но он не замечал этого. Перед глазами — сундук, николаевские червонцы. Сколько их там?.. Четыре строчки осталось. А что если взять да и показать этой библиотекарше, не мытарить себя. Посулить ей шубенку к зиме, муки полмешка просеянной, чаю, сахару на полгода. А можно и с ней махнуть… до той же Уфы. Деньга-то, она всё покупает. Ищи потом ветра в поле!

Четыре строчки… А план — у татарина. Там еще стрелки какие-то нарисованы, в кружочках у каждой цифры проставлены. Без плана всё это впустую может обернуться. Ладно уж, черт с ним, с Гарифуллой. Придется делить на двоих. Разыскать всё, разметить, загодя остальное обмозговать, документы выправить. Подождать до осени, потемней да подождливее ночку выбрать. Пару лошадок добрых… Гони потом наметом до самой станции, на сто верст на дороге ни одной собаки не попадется. И с этим Евстафием Гордеевичем, с господином штабс-капитаном Ползутиным, кончать надо лавочку. К добру-то оно не приведет.

Летом Володька работал в колхозе вместе со взрослыми. Сады и огороды как-то сами по себе отошли в сторону. На севе бороновал, а тут и покос не за горами, страда. Вытянулся, загорел парень, руки у него сделались жесткими. А Валерку два раза в больницу возили. Недели три пролежал он в Константиновке, потом еще хуже стало, в город отправили, — застудил парень легкие.

К осени школу срубили, из Бельска привез Николай Иванович новую вывеску. На толстом зеркальном стекле было написано: «Школа колхозной молодежи». Володька сам прибивал на дверях дощечки: «Кабинет физики», «Кабинет химии», на носках потом проходил возле этих классов.

В кабинетах Николай Иванович чудеса показывал: добывал электричество, опыты разные проводил, а один раз сами собой загорелись у него восковые свечи. В клубе потом перед началом постановки Верочка этот же опыт проделала и еще показала, как обновление икон получается.

Мужики качали головами, бабы моргали испуганно, а в церковь всё равно толпами шли.

С Верхней улицы по-прежнему в колхоз не записывались, а слухов вздорных хоть отбавляй. Опять появились старцы блаженные. От избы к избе пробираются с клюшками, всякий вздор плетут. Одного такого проповедника Верочка в сельсовет доставила. Кулаком беглым оказался, сбежал оттуда же, где мельник и Кузьма Черный находились.

После случая с «божьим странником» озлились старухи на Верочку. Затаила недоброе на дочку Николая Ивановича и Улита: накануне престольного праздника ночью нагрянули к Улите в избенку комсомольцы, аппарат самогонный разломали.

Жадно хватался Володька за всё новое, а как на уроке физики про машины разные да электричество услыхал, словно помешался на книжках. Как зима миновала, и не заметил. Не узнать стало парня, и Николай Иванович не раз сам говаривал: