— Нет, не ошибся я в тебе, Владимир Степанович, — вслух произнес учитель, складывая письмо. — Ты смотри, Маргарита, мысли какие: «Быть не может того, чтобы этот край необжитым остался!» А сколько их, таких же вот сорванцов Володек, сейчас в нашей школе!

Письмо Дымова обошло все классы от четвертого до седьмого. Читала его Маргарита Васильевна (она кроме работы в библиотеке веда теперь еще и географию) и удивлялась потом: стоило ей в любом классе задать вопрос о природных богатствах Советского Союза, о реках, озерах или о горных массивах — сразу же поднимались десятки рук. Ученик подходил к зеленому полю карты, брал указку и размашисто обводил огромный овал, захватывая северные отроги Урала, всё Заполярье, Камчатку и Дальний Восток; вверх по течению Амура вел линию до Забайкалья и далее по железной дороге к Челябинску, смотрел при этом прямо в глаза учительнице и заявлял убежденно:

— Всё это есть тут, Маргарита Васильевна!

Вот и белые мухи полетели густо-густо, лес за Каменкой почернел, затаился. Притихло село, забылось на короткое время. Так всегда бывает вслед за первой порошей: не вдруг узнают друг друга дома-соседи: и улица перед ними не та, и деревья другие. Вот исподволь и присматриваются, словно подмигнуть норовят один другому. Вечерами хозяйки не спешат зажигать огней: в тепле, после сытного ужина хорошо помолчать, посумерничать. Мысли такие зыбкие наплывают, обволакивают дремотной просинью, подхватывают неслышно мохнатыми мягкими лапами, несут куда-то, укачивают.

Так было и с Нюшкой. Всё улеглось, успокоилось, пошли чередой недели и месяцы. Теперь она уже знала, где ее суженый — на одном письме, снова в штемпеле, прочитала не совсем понятное — «Турий Рог». Николая Ивановича постеснялась спросить; как-то вечером забежала в школу, долго искала по карте. Нашла. У самой границы с Монголией — озеро с копеечную монетку. «Ханко» написано, а повыше — кружок в два обвода; это и есть Турий Рог — пограничный город. Горы вокруг, леса. А потом и карточку получила: трое в кожаных шлемах стоят у танка в обнимку. Улыбаются. Все плечистые, крепкие. Крайний слева — он. По темному пятнышку над левой бровью узнала. И он улыбается, — видно, успели сдружиться.

Как и говорил Николай Иванович, по первопутку уехали комсомольцы за Черную речку. Агроном снова курсы затеял: посыльный из правления каждую субботу стучал по наличникам палкой, созывал народ в школу.

Приходил и Андрон. Усаживался на порожек у двери больше для порядка, чтобы во время занятий кто-нибудь не шмыгнул в коридор: раз позвали — сиди. С Егором по-прежнему не здоровался и не смотрел в его сторону, но и слова плохого не обронил ни разу ни с глазу на глаз, ни за спиной агронома. И Николай Иванович и Карп, каждый по-своему, пытались сломить упорство Андрона — не поддается.

— Не невольте меня, Христа ради, — сказал как- то учителю. — Пусть делает свое дело. Не маленький я, понимаю. А только не надо нас на одну половицу ставить: не разминемся по-доброму. Вот и всё.

Не изменилось отношение Андрона к Егору и после того как в доме старика Петрухи появилась невестка: женился Егор на учительнице химии. Знала или не знала будущая агрономша что-нибудь про покойную дочь бригадира и тем более про Андрюшку, Андрон не допытывался, но когда услыхал, что дело со свадьбой решенное, улучил минуту на скотном дворе, отозвал в сторону Улиту:

— Ты вот что, Улита, подь-ка сюда.

Улита послушно отставила вилы.

— Ты вот чего, — продолжал Андрон, не глядя в лицо раздобревшей, как и в прежние годы, нагловатой вдовы, — Егорка-то женится. Слышала?

— На этой — с мочальными-то кудряшками? — загорелась Улита. — Это на спиченьке-то?

— Сказать не соврать — я особо не приглядывался, — возвышаясь на две головы над Улитой, неторопко гудел Андрон. — Это меня некасаемо: с кудряшками она или вовсе с залысинами; костлявая или кое-где есть у нее мясо. Я вот к чему это: оженятся, стало быть, жить будут.

— Куды денешься! — развела руками Улита, не зная еще, куда гнет бригадир. — А только горазд она хлипкая. Какая-то вся слюдяная, живинки в ей нету.

Андрон теперь только глянул в лицо Улиты — озноб пробежал у той меж лопаток.

— И это нас некасаемо.

— А чего же меня-то изводишь? Я-то при чем в этом деле? — жалась всё больше Улита под хмурым Андроновым взглядом.

— А при том. Жить, говорю, будут, а в жизни всякое станется: побранятся, повздорят промеж себя, не без того. А она — Катерина-то Викторовна — у вас тут бывает и к Дарье частенько заходит. Так вот, чтобы слова лишнего…

Андрон постучал жестким ногтем по железной скобе на воротах, повернулся. Сутулясь, шел по двору на выход.

— Чего это он с тобой? — спросила Улиту Дарья, когда грузные шаги Андрона заглохли, а сам он завернул в переулок.

— За «зятя» печется. Чтобы Петрухина сношенька, видишь ты, стороной про Андрюшку чего не прослышала, — поджимая губы и вновь принимаясь за вилы, не смогла удержаться Улита. — За год-то откуда ей знать!

— И правильно: знать не надо, — рассудила Дарья. — Что до нас — без нас. А только, сдается мне, не Егорку жалеет Андрон: ее — Катерину Викторовну. Ну как прознает? Каково это ей будет?

А Андрюшка рос, и горя ему мало. День-деньской во дворе копошится. Дед ему и лопату из липовой плашки выстругал — снег отгребать у калитки, и лыжи наладил кленовые. В меховом полушубке, в валенках, шар шаром перекатывался по ступенькам. Голос звонкий, заливистый, щеки пухлые, точно клюквенным соком измазаны, а глазенки — звездочки после дождя! Андрона звал дедушкой, Кормилавну — «баб» или «мам», про отца и мать настоящую не догадывался спросить, да и не было в этом нужды. И всё-таки случилось то, чего больше всего опасалась старая Кормилавна. Пришел как-то с улицы, поиграл с котом у печки, сел потом на чурбашек, положил свою голову на колени бабушки:

— Баб, а баб?

— Чего тебе, светик?

— А я в школе был. Мне тетрадку дали. И книжку. Хочешь, покажу?

— Лучше дедушке после покажешь. А по осени к Николаю Ивановичу побежишь; вот и пригодится тебе эта книжка. Выучишься, про всё узнаешь.

— И про тятю?

— Про какого тятю? — ахнула Кормилавна.

— Ну, про моего… Вон у Митьки Дарьиного есть, только уехал куда-то, а у меня нету. И все говорят: и отца нет, и матери. А где они, баб?

— Старая я, Андрюшенька, ничего уж не помню, — нашла наконец Кормилавна не совсем убедительный довод. — Вырастешь, сам узнаешь.

Вторую весну готовились встречать каменнобродцы с новым председателем, — хозяин из него получился с умом, расчетливый. Шуметь не шумел, кулаком по столу не стучал, как в Константиновке, но уж так выходило, что каждое слово, будь даже вскользь брошено Карпом Даниловичем, достигало намеченной цели. При нем колхозники повеселели и работа дружнее пошла.

Зимой работа председателя незаметна, а хлопот непочатый край. Взять тот же навоз у скотных дворов, — кому неизвестна старинная поговорка: «Клади навоз густо — в амбаре не будет пусто!» И Роман это знал, и колхозники знали. Поэтому во всех трех бригадах в коровниках и на конюшнях — чисто. Андрон еще дальше пошел: с осени сам прорубил окна в стене коровника, через них скотницы каждый день выбрасывали навоз в огород и сразу же в котлован. Туда же велел он со всей улицы золу из печек носить. Всё это перемешивалось, а сверху, чтобы не промерзло, прикрывалось соломой. Намеревался Андрон сберечь это добро до того, как земля просохнет, а потом сразу чтобы под пласт — в борозду.

Умел найти Карп нужное слово и в разговоре с помощниками своими — с бригадирами. По пустякам не дергал: не маленькие, сами хорошо знают, что делать. А если уж и требовалось напомнить о чем-нибудь, то делал это с «подкопом», чтобы бригадир почесал затылок после такой беседы. Так вот и с Митрохиным получилось в третьей бригаде.

В конце февраля дело было, проверял председатель, в каком состоянии семена находятся. У Андрона — зерно к зерну, как руками отобранное. Всё в мешках на подстилке, на завязках бирки привешены — всё честь по чести расписано. У Романа — перелопачивают в сусеках, чтобы не согрелось, веялку под навесом поставили, а у Митрохина и дверь в кладовку до половины под снегом.