— Филька?! — Валерка прижался к двери, глаза у него округлились.

— Я только что был у Дымовых, — после паузы продолжал отец, — думал, Володя дома, а его нет. Надо собрать комсомольцев — парней. Искать надо…

Валерка поставил лампу на пол, махнул с крылечка через ступеньки. А в это же время Володькина мать, чтобы не разбудить Андрюшку, шептала на ухо Кормилавне:

— Не осталось ли у тебя капель каких? Верочка-то и порошков и капель тебе приносила. С головой, слышь, замучился. Плохо ему, — хотел, верно, парня моего послать в Константиновку. Посмотри, может, чего и осталось. Я бы и отнесла.

Проснулся Андрон, прошлепал босыми ногами в передний угол, с божницы достал жестяную коробку из-под фамильного чая, пригнув голову заглянул в нее одним глазом.

— Ладно, сам я снесу, — сказал он Фроловне. — От делов-то таких ничего нет мудреного, что и голова на куски развалится. Не слыхала, чем всё кончилось там, в коровнике-то? Власти разъехались?

Небосвод на востоке из темного стал синеватым, обозначились вершины берез и крыши домов. Теперь и левее Андроновского пятистенка один за другим торопливо зажигались огни, а с Нижней улицы уже доносились людские встревоженные голоса. Ожидая комсомольцев у школы, Николай Иванович еще издали услышал скороговорку запыхавшегося Артюхи:

— Ну чего он сразу-то к массам не обратился? Я до полночи в конторе сидел! Мало ли что в наших лесах может произойти? Тут и зверьё и кулачьё беглое.

Выйдет вот на тропу такой бандюга, ну что с ним девчонки поделают?! Как же сам-то он, Николай Иваныч, не подумал об этом! Зверьё ведь кругом! И люди-то хуже зверей!!

Пришел Андрон к школе, а тут уж и нет никого, И вот телега остановилась у полевых ворот. Татарин из Кизган-Таша привез Маргариту Васильевну. Лежала она на охапках сена с перевязанной головой и без сознания, а рядом с ней — пустой кузовок. Татарин, как мог, объяснил, что дочку учителя (в деревне у них посчитали Маргариту Васильевну за дочь Николая Ивановича) нашли еще вечером. Увидели ее ребятишки окровавленную, перепугались, прибежали домой — им и слова не выговорить. Ночью уже — с фонарями — всей деревней цепью прошли по лесу. Вот привезли, а председатель колхоза в город послал верхового.

Только на пятый день нашли Верочку. Лежала она под кучей хвороста зарубленная. И совсем не в той стороне, где подобрали Маргариту Васильевну. Платье разорвано на спине, туфля одна. Верно, гнались за Верочкой, схватили за плечи…

За эти дни окончательно побелела голова учителя. Милиция в три круга леса окрестные обложила, да разве найдешь в стоге сена иголку! Ушли бандиты.

Схоронили Верочку на Метелихе. Духовой оркестр из города вызвали. С той же машиной приехал рослый белокурый парень в спортивной майке. С первого взгляда понял Володька: этот не из оркестра. Защемило в груди, колючий комок застрял в горле.

Перед полднем из школы вынос был.

Верхняя улица народом запружена. А когда мимо церкви проходили, в полном облачении отец Никодим в дверях показался. Широким крестом благословил проплывающий над головами увитый кумачом гроб.

Воскресенье было, в церкви богослужение шло. Сказывала потом Кормилавна Андрону: прервал отец Никодим службу, отступление сделал. В проповеди велел мирянам молиться за новопреставленную рабу божью, мученическую смерть от руки злодея приявшую; за отпущение вольных и невольных ее прегрешений.

Как в гору поднялись, увидел Андрон от своих ворот: возле школы подвода остановилась, лошадь в оглоблях шатается. Выпрыгнула из тарантаса женщина в черном, руки вскинула. На Метелиху прибежала, когда гроб уже опустили. Раздвинула народ, разом все догадались: мать. И Николай Иванович чуть в сторону подался. Опустилась она на колени, а потом упала на сырой бугор, разметались у нее волосы.

Долго не расходились люди. Наконец по одному, по два стали спускаться по извилистой тропке, не надевая шапок. Комсомольцы наверху остались да тот, городской — в безрукавке. Глянул искоса на него Володька и протянул парню руку.

— Давай дружить будем, — глухо проговорил Володька, — «Меченым» меня прозывают, а окрещен Владимиром.

— Игорь, — также вполголоса отозвался приезжий, принимая жесткую руку Володьки. — Писала она. Спасибо тебе за всё. Но ты дай слово…

Понял Володька, о чем тот хочет сказать, еще крепче сжал руку Игоря:

— Дух вон, найду!

Последним спустился Володька с горы, разрывными медвежьими пулями снарядил патроны, на неделю пропал из деревни. Одичал в лесу, почернел, но так и пришел ни с чем. Только в одном месте, в пихтаче за Красным яром, на костер затоптанный наткнулся. А в сторонке лапки еловые раскинуты — как будто двое спали.

Там же, в лесу, встретил Володька Андрона Савельевича. После смерти Дуняшки, чтобы как-нибудь приглушить свое лютое горе, принялся Андрон за старое: медведей на овсах караулил, примечал места, где хозяин лесной в зиму залечь собирается.

Андрон первым Володьку в пихтаче заметил, подошел, глянул на угли, серым пеплом подернутые, на лапки, брошенные в изголовье, кашлянул глухо, проговорил, как равному, будто мысли читал Володькины:

— Ушли, сволочи! А ведь наши. Не иначе, Филька…

Помолчал, тяжело опустился на колоду и добавил, медленно процеживая слова:

— Пустое дело, парень, тут их искать. — Еще помолчал. — Не иначе, за Черную речку подались. Места дикие, — добавил словно издалека, — сдается мне, и в этот раз на пару они со старостой были. Там он, поди, и хоронится, за Поповой еланью: сродственник дальний там у Ивана Кондратьевича объездчиком в заказнике.

Вновь насупился, на носки обшарпанных сапог уставился, вздохнул тяжело и заговорил будто про себя:

— Жалко девку, одначе. Эх, Володька, Володька! Вот ведь как оно всё наперекосяк пойти может. И кто бы мог подумать, што лютость такая в народе живет? Ну за што они ее топором-то?! Што глаза наши темные открывала? — Повернулся круто, спросил строго: —Ты чего это?.. Никак сырость разводишь? Бабам оставь. Эх, Володька! Было бы тебе лет на пяток поболе… — и вдруг спохватился, взял на руку ружье Володькино, взглядом приласкал витые стволы. — Ружьецо, парень, что надо! Доброе у тебя ружьецо. Легковато, конешно, ну да тебе ведь оно для забавы. Да ты вот что, того, парень. Не сразу об этом учителю. Про елань-то. Обмозговать следует. Не сразу, говорю. Тут, как на облаве, выждать полагается. Не спугнуть бы. Ужо сам я Николаю Ивановичу дам знать. Понял?..

Вернулся домой Володька, и первым делом — к Федьке Рыжему. Потом Екимку призвали, Петьку, Никишку. Впятером железными клиньями возле мельницы плиту красную выломали. На другой день, как смогли, обтесали, а вечером на канате пеньковом пронесли по деревне.

Бабы встречные посреди улицы с ведрами останавливались, из окон головы бородатые долго смотрели вслед. Поняли все, для чего плита. Когда на гору поднимались, несколько мужиков подошло, был среди них и Андрон Савельевич. Молча взял он из рук Володьки канат, петлей через плечо перебросил, да так и не менялся до самого верху.

Часто видели потом Володьку на вершине Метели- хи. Часами сидел у плиты.

А жена Николая Ивановича прожила в Каменном Броде всего три дня, и опять по деревне слух перекинулся: за былое, за давнее прощенья просила, а Николай Иванович ответил: «Простить можно, забыть нельзя». С тем и уехала.

«Когда человек уходит из жизни, вещи его сиротеют и постепенно меняют свои места». Николай Иванович сейчас уже не помнил, когда и в какой именно книге были прочитаны эти слова. Кажется, вскоре после трагической смерти Дуняши. Читала Верочка, а Николай Иванович, Маргарита Васильевна и Володька слушали.

Верочка умела читать по-особенному: не быстро и прислушиваясь к тому, как из отдельных звеньев составляется фраза, как звучит она, если ее повторить про себя и вдуматься в смысл. У нее было богатое, живое воображение, и нередко, остановившись на половине страницы, она опережала автора, спорила с ним, волновалась, вовлекала в спор слушателей. И это она — Верочка — приучила Маргариту Васильевну не просто читать запоем, забывая о времени, а прислушиваться к невнятному шелесту слов, видеть окружающее в ином освещении, мыслить и говорить иначе.