Нюшка замолкла, покусывая кончик платка. Верочка передвинула к ней поближе фуражку. Больше уж никто ни о чем не говорил. Так, молча, к разошлись из школы. На улице Маргарита Васильевна спросила у Верочки, что она будет делать завтра. Может быть, и самим в лес сходить за орехами? Никифор сказал, что осыпаться уже начинают.

— Куда вы одни-то пойдете? Надо места знать, — ввязался Володька.

— Пойдем вместе с нами! Вот и покажешь.

— Завтра-то мне недосуг, — пожалел Володька, — завтра снопы надо с поля возить. Да никуда они не денутся, ваши орехи. Пускай себе осыпаются.

Маргарита Васильевна даже остановилась:

— Как это пусть осыпаются? Не с земли же их собирать потом!

— Собранные лопатой грести будем! Точно вам говорю, — заулыбался Володька. — У меня и собака к этому приучена.

Теперь к Верочка улыбнулась.

— Собака ищет орехи? — удивленно спросила она.

— Не орехи, а норы. Где хомяки живут. Норы три- четыре за день-то откопаем — вот тебе и половина мешка. Зато уж отборные — орешек к орешку. И ни одного червивого.

— И после крысы их в рот? — Верочка брезгливо поморщилась. — Скажешь ты тоже, Володя!

— А что? — Володька пожал плечами. — Крутым кипятком обдать их в корыте, и всё. Лесники вон с Поповой елани только так и берут. Пудами потом на базар возят. Вот я и не тороплюсь. Подождать еще надо, пока лес совсем оголится.

Не пошел за орехами и Валерка. Давно уже у Провальных ям они с Володькой шалаш в камышах поставили. Перелет начинается, сейчас там от уток черно. Стаями плюхаются на боду у самого берега.

— Ладно, Рита, сходим вдвоем, — согласилась Верочка. — Не найдем орехов, на выруба к барскому дому поднимемся. Туда, где малину брали.

Так и решили подруги. В тот же день Маргарита Васильевна зашла к Улите, попросила у нее кузовок.

Возле избенки вдовы стояло несколько женщин с ведрами. Разговор всё о том же: «И какая это гадина коров погубила? У кого рука поднялась на безответную животину?»

Улита еще посоветовала, чтобы в чащобу далеко не забирались подружки: в лесах здешних и заблудиться недолго.

— Да мы уж ходили туда не раз! — весело отозвалась Маргарита Васильевна. — И за Ермиловым хутором были, и на усадьбе барской.

Так же она и Артемию Ивановичу оказала, повстречавшись с ним у самого дома. Артюха шел с человеком в милицейской форме, остановил девушек с вопросом:

— Это куда с кузовом-то?.. Ну орехи-то еще и подождут, неделю-другую висеть будут, — протянул Артюха, когда узнал, что подружки уходят вдвоем, — а малине конец. Так, разве где ребятишками не примеченная осталась. Поблизости-то всё уж небось они облазили.

— Что вы, Артемий Иванович, много еще малины! И за хутором и на вырубах туда дальше.

— Не забоитесь одни-то? Вдруг заяц наскочит, что делать-то будете? Ну, ладно, ладно, знаю, что девки вы смелые. Только, чур, уговор: с пустыми лукошками не возвращаться. Проверю!

Артюха проводил взглядом девушек, покачал головой.

— Вот так и живут наши дачники, — сказал он со вздохом шедшему рядом с ним следователю. — Я их иначе-то, извините за выражение, и назвать не могу. Что им до наших колхозных забот? Ягодки да грибочки, вот и все хлопоты. Сам-то небось давно уж с ружьишком на речку отправился. Пять коров за овражки свезли, ну и что? А попробуй-ка заикнись! Секретарь партийной ячейки…

А Николай Иванович вместе с Романом Васильевичем и подоспевшим на помощь им кузнецом отбивались от наседавших на них женщин. Собрались те на скотном дворе толпой. Одни плачут, другие ругаются. И у каждой ломоть хлеба под кофтой — для своей коровы, у каждой веревка. Догадался учитель, в чем дело. Так, чего доброго, следом за женами и мужья с недоуздками явятся, как в Константиновке. Насилу втроем-то успокоили.

С утра, как и уговорились, Маргарита Васильевна с Верочкой ушли в лес. Обещали к обеду вернуться, а вот уж и солнышко опустилось, сумерки стали сгущаться, — нету девчат. И Валерки нет дома: этот ушел с ночевьем. Николай Иванович несколько раз принимался чайник разогревать на примусе, всё в окошко поглядывал, — нет, не идут. Вышел потом на крылечко, не одну папиросу выкурил, — нету.

Ночь опустилась на деревню, тягучая, вязкая чернота заполнила улицу, поднялась вровень с крышами. И тишина — как на дне замурованного колодца. Теплынь, а учителю холодно стало, озноб по спине прокатился. Сходил в свою комнату, набросил шинель на плечи, а пальцы дрожат отчего-то, жилы на шее дергаются.

Что же такое случилось? Что-то недоброе. Закружиться они не могли: за Ермиловым хутором, и особенно в той стороне, где господский дом, — лес чистый. Да и дороги тут треугольником: на большак два проселка выходят — с Большой Горы и из Нефедовки. Дальше уйти не могли, там заболоченная низина. Если ушли по берегу Каменки —_: и здесь места не такие уж гиблые. Верочка там бывала не раз.

«На медведя не наскочили бы в овражке! — подумал Николай Иванович. — С перепугу умчатся за три- девять верст. Медведь — полбеды, а если медведица с медвежонком?! Тут дело худо. Эта догонит, порвет».

— Порвет! — вслух повторил Николай Иванович, как будто кто-то второй спорил с ним.

И вдруг короткая, страшная мысль ослепила учителя. Вспомнились слова Верочки: «Дневник!.. Я не могла ошибиться, папа!»

При этой мысли учитель даже отшатнулся, вскинул левую руку к лицу, перед глазами — радужные круги и звон в ушах, как от удара по темени. И тут же второй удар — вспомнил крик филина на тропе за озером, когда провожал Мартынова.

— Нет, нет, подождите! — снова вслух произнес Николай Иванович. — Тут что-то не вяжется. Допускаю, что это был тот самый белогвардеец. Вера его узнала. Но он-то ее не мог ведь узнать! Он ее видел девочкой! Нет, этого не может быть! А если Филька?!

Николай Иванович тяжело вздохнул, провел рукой по разгоряченному лбу, придерживаясь за стояк, сошел вниз по ступенькам, зажмурившись встряхнул головой, чтобы сбросить присосавшуюся пиявку — мысль. Не удалось. Она вгрызалась всё глубже, набухала кровью, и вот уже тесно ей стало в черепной коробке.

Не отдавая себе отчета, куда он пойдет и к кому, учитель вышел на середину улицы, надел шинель в рукава, застегнулся на все крючки. Постоял, жадно вслушиваясь. Ночь молчала — враждебно и настороженно, как взведенный курок пистолета, затаясь смотрела тысячью немигающих круглых глаз. А учитель один среди улицы, совершенно один.

Николай Иванович прошел в конец улицы, осторожно, чтобы не напугать, постучался в низенькое оконце крайней избы. Долго никто не отзывался. Еще постучал. Наконец послышались шаги. Расплывчатое белое пятно прильнуло к стеклу.

— Кто это? — спросил приглушенно женский голос. — Кого надо?

— Евдокия Фроловна, разбудите, пожалуйста, Володю. Это я — учитель.

— Ах ты батюшки! Аль опять недоброе что приключилось?! Да вы заходите, заходите в избу, Николай Иванович, свет сейчас вздую!

— Вы Володю, пожалуйста, разбудите. Я здесь подожду.

— Так ведь дома-то его нету. Сказал, что в поле останется, на Длинном паю. Может, позвать вам кого?

— Нет, нет, не беспокойтесь. Пожалуйста, не беспокойтесь. Я сам… другого кого-нибудь попрошу. Голова, понимаете, разболелась страшно…

Отходя в глубь улицы, Николай Иванович раскаивался, что разбудил пожилую женщину. А может, дочь уже дома? Может, пришла? Возле дома Андрона он обернулся: в крайней избе теплился огонек. Оглянулся от церкви — свет загорелся и у Андрона. И в ту же минуту ярким квадратом осветилось угловое окно старой школы.

Николай Иванович шумно вздохнул, ускорил шаги, почти побежал, хлопая полами длинной шинели. В коридоре его встретил Валерка. Он держал в руке лампу и радостно улыбался, указывая взглядом на разложенных вдоль скамейки матерых кряковых селезней.

— Еле донес! — похвастался сын. — А этого вот навскидку. В сумерках уж прямо на меня налетел. Так к ногам и упал!.. Да что с тобой, папа? Ты болен? Что с тобой?!

— До сих пор Верочки нет с Маргаритой Васильевной, вот что. Чертовщина всякая в голову лезет. Дневник этот, Филька…