Бочкарев коротко рассказал Николаю Ивановичу о цели своего приезда, предупредил, чтобы при посторонних директор школы обращался к нему как к уполномоченному из районе, сказал, что в ближайшее время собирается здесь побывать и сам Жудра.

— Неладно у вас в районе, товарищ Крутиков, — говорил Бочкарев, — очень неладно. В этом медвежьем углу особенно. — Помолчал и добавил: — Знаю, что тяжело вам, больно трогать свежую рану, но меня служба обязывает. Давайте закурим и рассказывайте. В Константиновке я уже был. Только что из больницы. И знаете, не верю я в эту новую версию. Интуитивно не верю. Прав Жудра: тут чья-то работа.

— А что это за новая версия появилась? — насторожился учитель.

Бочкарев недовольно поморщился:

— Ваши местные шерлок-холмсы зашли в тупик, растерялись. Слишком много свалилось запутанных сложных дел на их плечи. Ведь только по вашему колхозу за полтора года — поджог хлеба в скирдах, побег церковного старосты, явно кулацкая вылазка на скотном дворе и, как финал, убийство. Им же опомниться некогда было. Не смогли додуматься, что в Уфе, в уголовном розыске, имеются служебные собаки. А когда обнаружили труп, даже участкового милиционера на месте преступления не оказалось.

— Тут, пожалуй, больше всего моя вина, — признался учитель. — По правилам следствия я не должен был подходить к этой кучке валежника. Но ведь — дочь, родная дочь.

— Я всё понимаю. На вашем месте любой поступил бы так же, — говорил собеседник Николая Ивановича, сосредоточенно разминая в пальцах нераскуренную папиросу. — Всё это объяснимо. Тем более нельзя было работникам местной прокуратуры ни на минуту отлучаться из Каменного Брода. И вот теперь нашли выход из незавидного положения: присылают к нам в управление бумагу, в которой излагают свои «особые» соображения. Единственного очевидца убийства необходимо-де изолировать. Короче говоря, отправить в тюремную больницу! Доводы? Из-за того только, что не пошла к ручью, когда подружке захотелось пить! И еще — происхождение у нее сомнительное. Вон куда метнуло! В переводе на русский язык это значит, что была в сговоре, завела сознательно. Вы понимаете?!

— Дичь какая-то. Ересь.

— Вот начальник и направил меня сюда. Это всё для начала, товарищ Крутиков. А теперь я готов. — Бочкарев уселся свободнее.

— К чему вы готовы?

— Слушать вас. Рассказывайте всё, и подробнее. Лучше будет, если начнете с первого дня, как поселились в этих вот комнатках.

— А если раньше? Если с тысяча девятьсот девятнадцатого года?

— Тем лучше.

Минутная стрелка стенных часов — худая и голенастая — несколько раз обогнала часовую — короткую и медлительную, а сами часы с остановками, точно раздумывая, принимались не спеша отсчитывать положенное число ударов. А Николай Иванович всё вспоминал, всё рассказывал о годах, прожитых в Бельске, о людях, с которыми вот уже четыре года живет здесь, варится с ними в одном котле, о том, как зарождался колхоз и какие у него есть в этом деле помощники. Рассказал и о том, конечно, что у дочери был дневник и что он исчез, по странному стечению обстоятельств, в ту же самую ночь, когда произошло чрезвычайное происшествие на артельном скотном дворе, что именно эта кулацкая вылазка помешала ему толком выслушать рассказ Верочки о человеке, которого она случайно увидела на Большой Горе.

— Когда это было?

— Летом прошлого года.

— Продолжайте, слушаю вас.

Николай Иванович снова вернулся к воспоминаниям о годах гражданской войны, о том, что семья его была схвачена колчаковской охранкой, старался припомнить дословно сбивчивые рассказы Верочки и записи из ее дневника, которые она ему показывала еще в Бельске. И как за два дня до злодейского убийства она уверяла, что видела этого колчаковского офицера на Большой Горе, что не могла ошибиться.

Бочкарев молча слушал, дымил папиросой, изредка вскидывал на рассказчика быстрый взгляд.

— Сложная ситуация, Николай Иванович, очень сложная, — сказал он задумчиво, когда учитель рассказал всё, что, по его мнению, могло интересовать собеседника. — Ну, а чем же закончилось следствие по делу о вредительстве на скотном дворе?

— А ничем. Никто никого не видел, никто ничего не знает.

— Это мы с вами пока ничего не знаем, — поправил следователь, — и это плохо. А я убежден, что исчезновение дневника вашей дочери и нерезаный картофель в кормушках у дойных коров — звенья одной цепи. Добро, пойдем помаленьку дальше.

На другой день Бочкарев и Николай Иванович были в лесу.

У начала оврага за Ермиловым хутором нашли поваленную сосну. Ствол ее был распилен на несколько одинаковых частей, два бревнышка расколоты надвое, половинки отесаны. Похоже, что кто-то заготавливал здесь плахи для нового сруба в колодец. С комля дерева не хватало метра на три. Видимо, часть плах уже унесли.

— Вот с этого и начнем, — решил Бочкарев.

Пригнувшись, следователь поднял с земли окурок, повертел его перед глазами.

— Папиросочками кто-то баловался… Не такие и дешевые, — продолжал он, разглядывая окурок. — Видите: «Стенька Разин»…

Еще раз съездили в Константиновку. По дороге в больницу Бочкарев зашел в магазин, купил дорогих конфет, печенья, а Николай Иванович попросил у какой-то женщины несколько ярко-красных махровых цветов из палисадника. Всё это положили на тумбочку у постели Маргариты Васильевны.

Посидели совсем недолго, пожелали побыстрее выздоравливать, а перед самым уходом следователь спросил: не могла бы вспомнить Маргарита Васильевна, с кем разговаривала на стройке Верочка? На Большой Горе, когда МТС закладывали?

— Со многими разговаривала! — не задумываясь ответила девушка. — С плотниками, с инженерами, с нашими и тозларовскими комсомольцами. Мы даже песни пели, потом с девчатами глину месили. Купались на речке. И, конечно, разговаривали. Теперь уж только не вспомнить, о чем. Так, болтали. Домой пришли уже в сумерках.

— И ничего она вам особенного не говорила?

— Когда возвращались домой, Вера была чем-то взволнована.

— А из дневника своего она вам не зачитывала, после уже, запись, что видела на стройке белогвардейского офицера?

— Офицера?!. Нет. Что вы!..

Больше Маргарита Васильевна ничего не могла добавить. Забылось: год ведь прошел с того дня. Да Верочка ей и на самом деле об этой встрече с колчаковцем ничего не говорила. И записи в дневнике не читала.

Ни в одном из колодцев не найдено было обновленных срубов. Ни в самом Каменном Броде, ни в других деревнях в потребительских лавочках папирос «Стенька Разин» не продавали. И на Большой Горе среди каменщиков и плотников, которые заканчивали строительство МТС, не нашлось человека, который припомнил бы что-либо особенное, что было тут в день закладки главного корпуса.

Из МТС мимо Провальных ям вышли на мельницу, берегом обогнули озеро и оказались у Черных камней. Здесь спутник Николая Ивановича задержался.

Его внимание привлекла невысокая новенькая оградка из свежеоструганного штакетника. В ограде невысокий продолговатый холмик и облицованная жестью пирамидка со звездочкой. На пирамидке надпись масляной краской: «Здесь покоится прах неизвестного героя революции. Пал от руки колчаковских бандитов в августе 1919 года».

— «Прах неизвестного героя революции», — про себя повторил чекист, — «в августе 1919 года». Это правильно — в августе, — и вздохнул. Потом посмотрел на учителя и спросил так же вполголоса: —Почему же «героя»? Здесь ведь двое расстреляны. А могло быть и трое.

— Кто третий?

— Я.

— Вы?!

— Да, я.

— Воевали в этих местах?

Бочкарев утвердительно кивнул. Молчком обошел изгородь, снял фуражку.

— Кто это сделал? — спросил он, взглядом указывая на решетку.

— Комсомольцы.

— Ваши ученики?

— Товарищи моей дочери.

— Приеду в Уфу, обязательно расскажу об этом своему командиру эскадрона.

— Это кому же?

— Григорию Жудре. Я ведь сам напросился в эту командировку. Девятнадцатый год тянет. И в моей и в вашей судьбе эти места переплетаются. Да, скажите, пожалуйста, как тут поживает ваш местный поп? Никодим Илларионович, кажется?