В Ганновере, в доме господина Арно, Сашхен Плаксин помог оборудовать лабораторию в одной из комнат. "Убожество, нищета", - шипел Рене, оценивая добытые Плаксиным холодильники и реторты. "И с этой грязью вы предлагаете работать? С таким же успехом могли бы зачерпнуть из лужи", - определил он качество ингредиентов, намекая на то, что за тридцать лет производство реактивов скатилось ниже некуда. Мора терпел злобное шипение Рене и тихо радовался - господин Тофана все-таки взял его в ученики, хотя бы потому, что никого другого под рукою не было - Левка не в счет, он неграмотный.

  - Я научу тебя всему, что знаю, и ты меня задушишь? - спрашивал Рене, и Мора его успокаивал:

  - Если я не придушил вас сразу после Ярославля - уже вряд ли соберусь.

  - Может, я надеюсь, что ты это сделаешь, - говорил Рене,- может, я жду не дождусь, чтобы кто-нибудь придушил меня, пока я сплю.

  - И не дождетесь, - разочаровал его Мора, - Левка не даст. Он в вас души не чает, Папи.

  В лаборатории Мора утратил последние иллюзии - о работе алхимиков. Разноцветные жидкости не бурлили в ретортах, и зловонный газ возносился к небу разве что в случае неудачи. Алхимия оказалась чем-то вроде кулинарии, но исполненной в малых формах, а отравиться результатом труда здесь значило удачу, а не поражение. Пусть Рене ругал ученика за тупоголовие, безграмотность и, как он выражался, незамутненность (по-немецки эти слова были еще длиннее и обиднее) - Мора видел, что делает успехи, и Рене по-своему этому рад. В Рене было не больше душевного тепла, чем в механической балерине, крутящейся на шкатулке, но Мора, человек простой и по-своему добрый, привязался к подопечному за время пути из России до Вартенберга и дальше, до Ганновера. Мора пронес его в своих ладонях бережно, как тухлое яйцо - сквозь тяготы бездорожья, через леса, мимо разбойников и проходимцев, сквозь войну, и порой Море начинало мерещиться, что и бессердечный Рене не столь уж бессердечен, нежели хочет казаться. Впрочем, Мора привык терять иллюзии и не стал бы плакать и по этой, последней.

  Сашхен Плаксин увидел, что работа алхимиков дает свои всходы, и воспарил душой. Если верить Плаксину, европейские господа спали и видели во сне возрождение традиций ядоварения. Плаксин взялся за поиск покупателей на результаты алхимических усилий, и преуспел. "И жизнь наша сделалась похожа на бродячий балаган" - так описывал дальнейшее развитие событий Рене, и недалек был от истины. Черный дормез развозил смерть от клиента к клиенту, дело процветало, доходы лились рекой. и всем это нравилось, кроме Рене - которому не нравилось ничего.

  Фрау Кошиц была одной из тех, кого сосватал в клиенты алхимикам Сашхен Плаксин. Фрау Кошиц не терпелось сделаться безутешной вдовой. И троица негодяев прибыла в Армагедвальд, чтобы ей в этом помочь.

  В окно Мора увидел, как Левка верхом влетает во двор, и невольно пожалел скакуна под ним. Не прошло и пяти минут - Левка стоял на пороге комнаты с физиономией, преисполненной таинственности.

  - Прибыл Плаксин? - тут же спросил Рене.

  - Нет, застрял где-то, - Левка взял со стола яблоко, без спросу уселся в кресло и с хрустом принялся угрызать редкий для апреля месяца фрукт, - И откуда у них весною яблоки?

  - Немцы, - пояснил Мора, - умеют хранить, не то, что некоторые.

  - А-а... Так тетка Кошиц ждет завтра одного из вас, - Левка протянул Море уже вскрытую записку.

  - Ты же не читаешь? - удивился Мора.

  - А цифры знаю. Дата проставлена завтрашняя, значит, завтра ждет.

  Мора прочел записку, сложил листок самолетиком и пустил в полет - к Рене. Тот поймал, как кошка птичку:

  - Фрау Кошиц желает необычного. Изобразить для нее пастора и провести в доме мессу... Ты знаешь, Мора, как проводится католическая месса? Ты же у нас католик.

  - Я такой же католик, как вы, Папи, лютеранин, - огрызнулся Мора - неужели вы ни разу не видели мессы? Петербург, послы, гости столицы - и никто ни разу вам не показал?

  - Я видел черные мессы, но это, кажется, не очень нам подходит, - тонко улыбнулся Рене, - и потом, мне вовек не сыграть попа. Но я могу выпросить у нашей очаровательной юной хозяйки рясу иезуита.

  - С чего вы взяли, что у нее есть? - удивился Мора.

  - Видел, как наш псоглавец снял с веревки во дворе такую рясу, вместе с другими вещами, и унес в дом.

  - С чего вы взяли, что вам дадут? - не поверил Левка, и Рене тут же скроил оскорбленную физиономию:

  - Лев, я, конечно, давно уже уродливый старый гусь и вряд ли смею рассчитывать на цветок невинности или что-нибудь в этом роде, но что не дадут иезуитскую рясу... Низко же вы меня цените.

  - Посмотрим, - скептически произнес Левка, и тут же спохватился, - папаша, помните, когда вы в церкви бабе синяки закрашивали, муж ее явился?

  - Убийца? - уточнил Мора.

  - Люди в деревне говорили, что убийца, - согласился Левка, - насмерть жену забил по пьяному делу. Только убийца этот в церкви сейчас лежит - наказал его бог. Как похоронил жену - к вечеру сам и помер от разрыва сердца.

  - Я так и думал, - сладко улыбнулся Рене, - что он не удержится. От прощального поцелуя.

  - Рене, - грозно вопросил Мора, - чем вы ее накрасили?

  - Догадайся сам, - отмахнулся Рене, - я что, напрасно столько лет тебя учил? Лев, ты обещал мне портрет углем, - Рене повернулся в кресле в сторону Левки с самым приветливым лицом, - я жду тебя с утра, видишь, накрасился, сижу с вымытой шеей.

  - Зачем это вам? - изумился Мора, - давно кошмары не снились?

  - Пока ты спал, я заглянул к юной хозяйке этого дома - представь себе, она художница, вроде нашего Льва. Разве что слегка превосходит его в мастерстве. Как обладателю уродливого портрета углем, мне легче будет очаровать ее и убедить одолжить нам рясу. Например, для того, чтобы наш юный гений смог правдиво живописать Торквемаду в жанровой сцене.