- Спроси у его сиятельства, - проворчал Левка с каким-то удовольствием в голосе, - Кое-кому загорелось увидеть собственные похороны. Уперся, как ишак, и ни в какую - не пойду, пока не увижу эти гребаные похороны.

  - А ты бы, Левка, отказался посмотреть, как тебя хоронят? - ехидно спросил Мора, поглядывая на будущего своего подопечного. Казалось бы, все было на месте - подрясник, седая борода, длинные, с проседью, волосы, - но бог ты мой, разве это был монах? Любой человек, даже самый несведущий, сказал бы, что таких монахов не бывает. Мора обратился к нему, и поймал себя на том, что волнуется - как будто это первая в его жизни такая высокородная кукла:

  - Садитесь к костру и будьте как дома, друг мой, - сказал по-немецки Мора и сделал приглашающий жест, чуть более театральный, чем диктовало ему чувство меры.

  - Боюсь, мы с вами теперь надолго вместе, - мягко проговорил гость и сел на ствол поваленной ели - как бабочка на цветок, - Как вас зовут, мой спаситель? И как зовут меня - по эту сторону Леты?

  - Я Алоис Шкленарж, если верить абшиду, - представился Мора, - но вы можете звать меня Мора, это мое имя меняется реже, чем документы. А вас, господин мой, по абшиду следует звать Павел Шкленарж.

  - Вот еще! - фыркнул презрительно гость и заправил за уши черно-седые пряди - пальцы его дрожали, - этот Павел будет у меня разве что на могильном камне, если таковой в моей жизни случится. Павел - мерзкое имя. Зовите меня Рене.

  - Нахлебаемся мы с ним, - предположил Левка, ни к кому не обращаясь, - хапнем горя...

  - Или я с вами, любезный Лев, - возразил ему гость, продолжая какой-то прежний, незаконченный спор, - боюсь, в вашем обществе обречен я испить горькую чашу. Идиот Эрик! Толкнул меня в такие руки...

  - Не бойтесь нас, Рене,- успокоил Мора, и в пальцах его, как по волшебству, возник круглый мутно-розовый камень в золотой оправе, взятый Морой как пароль от заказчика всей этой авантюры, - ваш приятель Эрик высоко оценил вашу голову, и в наших интересах ее беречь.

  Рене передернул плечами, словно в ознобе, и ничего не ответил. Мора видел, что за бравадой его прячется беспомощность, и Рене их обоих попросту очень боится. И Мора понял, что ему придется долго-долго приручать его, как хищного зверя, и вряд ли что путное из этого выйдет, но у Моры была своя мечта. Он мечтал попроситься в ученики к господину Тофана, кавалеру-алхимику.

  А по документам да, они были отец и сын, Павел и Алоис Шкленаржи. Рейнхарда выдумал Рене - из озорства и оттого, что прежнее имя его было Рейнгольд. Мора дразнил Рене, называя его папашей Шкленаржем и Папи, но если бы он мог пожелать себе отца - а у Моры не было отца, никакого - он попросил бы у провидения такого вот Рене, со всеми его художествами. А у Рене прежде был сын от какой-то принцессы, но сын этот давно умер. Были у него и дочери, ровесницы Моры, тоже от чужой жены, но уже княгини - эти не умерли, жили себе в столице, замужем за графами. Рене равнодушен был к детям - к своим ли, к чужим, и животных он не любил, да и людей не любил - с трудом терпел, но что-то было в нем такое, что и дети, и животные, и окружающие люди - относились к нему как минимум с симпатией.

  Когда Мора проснулся - день перевалил уже за половину. Кровать Рене была застелена, вчерашняя его рубашка и щегольские брэ из голландского полотна сушились на шпалерах - постирал-таки в остатках воды. Сундучок с красками стоял раскрытый перед зеркалом - значит, Рене отправился гулять по дому при полном параде, причесанный и накрашенный. Еще бы, хозяйка-то дама. Мора зашел за шпалеру, промыл глаза и прополоскал рот той водой, что добрый Рене оставил ему на самом дне кувшина, и сел к зеркалу. За пять лет подобных упражнений все манипуляции его были уже отработаны до автоматизма - приклеить нос, нанести тон, поверх тона нарисовать новое, чужое и в то же время похожее лицо. У Моры все годы был хороший преподаватель по этой дисциплине, просто мастер художественной росписи.

  Покончив с гримом, Мора подошел к окну. Дождя не было, но тучи и лужи говорили о том, что это положение дел скорее временное. Посреди квадратного, без единого деревца, двора, похожего на колодец, носатый Кристоф вычесывал белую Флорку, и видно было, как схожи их профили. Кристоф раскрывал свою пасть и, кажется, о чем-то говорил с Флоркой, и Мора все же уверовал в существование кинокефалов.

  -Доброе утро, Мора, или же добрый день, - Рене неслышно вошел и прикрыл за собою дверь, - я еле нашел обратный путь в этом лабиринте, здесь такая запутанная планировка.

  - А я уж решил, что вы сбежали, - Мора повернулся к нему от окна.

  - Ты же знаешь, мне некуда бежать, - без эмоций произнес Рене и опустился в кресло, грациозно, как одалиска, - Я отправил Льва в деревню с письмами для господ Плаксин и Кошиц. Боюсь, госпожа Кошиц нас потеряла.

  - А Плаксин?

  - Сашхен прибудет на рандеву дня через три, но с ним ничего нельзя сказать заранее, поэтому лучше, если мое письмо уже будет ждать его в гостинице. А то, что сами мы здесь, а не в гостинице - это же лучше, и для фрау Кошиц, и для нас.

  - Пожалуй, - согласился Мора, - никто в деревне о нас не знает. Если бы вы, Рене, не устроили спектакль в церкви...Зачем это вам понадобилось?

  - Ну, считай, что лютеранский господь вдохнул-таки в меня душу, - пожал плечами Рене, - ненадолго.

  Когда война сделала их пребывание в Вартенберге невыносимым - тот самый Сашхен Плаксин перевез их в Ганновер, в домик своего тогдашнего хозяина, господина Арно, цесарского шпиона при французском дворе. Этот Сашхен смотрел на Рене с каким-то религиозным экстатическим обожанием, как на благодетеля - чем-то таким он был Рене обязан и все жаждал расплатиться с долгами. Из их разговоров Мора догадался, что когда-то в Петербурге Сашхен и брат его Волли были у Рене на жалованье, кем-то вроде порученцев. Отчего эти два немца носили русскую фамилию и чем конкретно занимались - Мора так и не понял.

  Мора знал, что деньги, отпущенные высокородным болваном-заказчиком на их путешествие, рано или поздно подойдут к концу, а будут ли следующие - бог весть. И было то, ради чего Мора, в общем-то, и согласился на всю эту авантюру. Яд Аква Тофана. Рене не заставил долго себя уговаривать. Рене скучал, и "по ту сторону Леты", как он высокопарно выражался, ему все равно было, что станется с ними дальше. Когда в Вартенберг пришла война - в баронском доме, превращенном в лазарет, Рене с безучастным видом промывал и зашивал раны - "не из жалости, просто чтобы чем-то занять руки". Он уже ничего не боялся, ему сделалось все равно.