- Как прозектору, слуга сей должен быть вам интересен, - съехидничал Мора. Рене поднялся с кровати, снял в тарелки серебряный купол:
- Вот что мне сейчас интересно. И сон. И таз с водой, пусть даже со снегом. А кинокефалов, друг мой Мора, не бывает.
Кинокефал, которых не бывает, внес в комнату две объемистые лохани с водой, кувшин он за ручку держал в зубах, как собака поноску.
- Спасибо, любезный, - Мора отыскал в кармане монетку и вложил в кинокефальскую лапу, - еще что-нибудь будет? Мы хотим улечься спать.
Кристоф помотал головой и вышел. Мора захлопнул дверь, проверил, крепки ли задвижки, и для верности дверь толкнул - держалась. Мора подошел к зеркалу и двумя пальцами, осторожно, но с усилием, отклеил от своего лица изящный гуттаперчевый нос. Под носом обнаружился еще один - короткий, с хищными, словно ножницами обрезанными, ноздрями. Лицо Моры не утратило с этой переменой своей резковатой красоты, но значительно потеряло в благородстве - что-то в нем появилось от цыган или от клошаров.
- Нужно мыться, пока вода не остыла, - напомнил Мора.
- Я уступаю тебе право первородства в этом деле, - лениво проговорил Рене и пальцами взял с тарелки несколько палочек моркови.
Мора расплел косу, стащил с себя сапоги, сбросил на кресло черно-серебряный жюстикор и, напевая, удалился за шпалеры. Из-за шпалер раздались плеск и нестройное, бодрое пение.
- Только умоляю, оставь мне воды, - Рене отпил из бокала, встал из-за стола и принялся рыться в саквояже. Извлек плоскую бутылку с белым маслом, корпию, сел перед зеркалом и начал неспешно стирать с лица грим:
- Это не лицо, это брюхо жабы, - посетовал он. Кожа у Рене и в самом деле была, как у старого актера - совершенно вымороченная от многолетней краски, - А ты, друг мой Мора, опять смываешь грим водой?
- А что я теряю? - раздалось из-за шпалер.
- И то верно, - Рене смыл с лица краску и с жалостью смотрел на свое отражение в зеркале. К утру проступила на его щеках седая щетина, и стало видно, что Рене уже очень много лет - не меньше шестидесяти. Черные его волосы с красивыми, словно художником нарисованными, белыми прядями, и бархатные оленьи глаза - говорили о том, что некогда кавалер этот был необычайно хорош собою, а морщины, и запавшие щеки, и опущенные углы тонких, презрительных губ - говорили о том, что было это очень и очень давно.
Мора вышел из-за шпалер - с полотенцем на голове - и встал за спиной у Рене. В зеркале отразилось его умытое лицо - щеки и лоб украшали черные пороховые татуировки, сделанные на русской каторге. Черные буквы "в", "о" и "р".
- Мы с тобою - два красавца, - с горькой иронией проговорил Рене, - ты прав, вода тебе уже не повредит.
Если бы кавалеры не были так увлечены созерцанием скорбной зеркальной глади, то могли бы увидеть, как лицо одного из охотников на тканом гобелене дернулось, как в судороге, бежевый глаз охотника на мгновение почернел, а потом - сменился совсем другим, серым, живым и блестящим глазом.
После ужина Рене надел маску для сна - дневной свет мешал ему, эдакой цаце - и тут же уснул. Мора сидел на своей кровати, смотрел на спящего Рене, и сердце его сжималось, словно Рене и в самом деле приходился Море папашей. Рене не был Мориным папашей. Между этими господами не существовало ни малейшей родственной связи. Мора был цыган, Рене - потомок благородных крестоносцев, или меченосцев, или чего-то в таком же роде. По роду своей деятельности Мора был преступник, и само его имя - "Мора", не являлось, по сути, человеческим именем, это было наименование всех мужчин его цыганского народа. Мошенник, брачный аферист и карточный шулер, в одном из московских притонов Мора выиграл однажды в карты диковинный перстень с розовым, чуть мутным камнем, менявшим свой цвет при перемене освещения. Атаманша Матрена, тогдашняя Морина хозяйка, рассказала своему подопечному, что в перстне том - яд, и поведала легенду об авторе этого яда, прекрасном кавалере-алхимике, десять лет назад казненном в Петербурге на плахе. Тогда Мора испугался перстня и отдал его Матрене - пусть носит, раз уж знает, как с ним обращаться. Но история кавалера-алхимика - Матрена называла его господин Тофана - запала Море в душу. Мора знал уже про цесарского короля-алхимика Рудольфа, и наличие на родной земле кого-то подобного, придворного, днем блистающего на паркетах, а по ночам составляющего яды, отчего-то согревало Морино сердце. Мечтатель был Мора, особенно в молодости.
И вышло так, что преступный цыган, уже изрядно побитый жизнью и растерявший по пути - ноздри, иллюзии и большую часть здоровья - все же познакомился со своим господином Тофана. Как выяснилось, никто господина сего не казнил, сидел он в ссылке и считал за окном березы. Мору и Левку нанял другой высокородный болван - дабы помочь бывшему товарищу бежать из постылого заточения. Мора, авантюрист и наивный дурак, с восторгом согласился - что может быть приятнее знакомства с давним кумиром. Ну, и деньги немалые были ему обещаны, само собой.
Мора вспомнил их первую встречу - берег безымянной речушки, палатка из лапника, лес, исход лета - листья начали жухнуть от нестерпимой жары. Поодаль паслись кони, тлел вечерний костерок, комары с хозяйским видом приземлялись на все открытые части тела. Мора шурудил в костре ивовым прутом - вроде бы рыба пеклась в золе, сейчас он уже толком и не помнил - и переживал, что Левки так долго нет. Левка ушел на дело двое суток назад и давно уже должен был вернуться - с добычей или ни с чем. Если бы Левка не вернулся к ночи - Мора пошел бы в город, выручать его. И совсем чуть-чуть Мора переживал - что он скажет господину Тофана, с которым отныне связала его чертовка-судьба?
Лев вышел к костру, отмахиваясь от комаров внушительной лохматой веткой. На нем был монашеский подрясник - заранее продуманная маскировка.
- Ты один? - разочарованно спросил Мора.
- Как же... явится сейчас твое нещечко, отстал маленько, - Левка снял с плеча мешок, - вот, поесть прихватили - а то я тебя знаю.
Из-за деревьев появился еще один монах, и весьма необычный - подрясник сидел на нем, как платье на даме - из-за туго перепоясанной талии. Борьба с буреломом и еловыми лапами явно давалась ему с трудом.
- Отчего так долго? - поинтересовался Мора.
