- Ты читаешь, Матрена? - изумился Мора.
- Он меня научил, - грозная атаманша чуть смущенно кивнула на Юшку, - секретарь мой...
Мора и Юшка стояли перед нею, как иллюстрация - "было и стало", такие же разные, как полотна Гейнсборо и Буше. Матрена могла сравнить и сравнила, и калмыцкие ее глаза, столько лет казавшиеся Море прекрасными, потемнели.
- Что ж ты все не едешь ко мне, Виконт? - низким грудным голосом спросила она, снимая с носа очки, - Видишь, сама за тобой явилась. Здравствуй, золото мое.
- Ну здравствуй, Матрена, - поклонился Мора и понял, что коронный его поклон теперь навеки отравлен ехидным определением одного старого деда - "как лакей!"
- Заждалась я тебя, - Матрена обняла милого друга и расцеловала - ближе к ушам, чтобы не размазать краску. Разглядела вблизи - как ценитель картину, - Хороший нос, тебе идет.
Мора и сам собирался в Москву в ближайшее время, но теперь, когда он увидел на своем месте, рядом с Матреной, простоватого Юшку... Что-то умерло в нем. Но что-то, наоборот, заиграло.
- Что мне делать у тебя в Москве? - спросил Мора насмешливо, - На паперти сидеть, милостыньку просить?
- Продешевить боишься? Знаю я, у кого ты здесь служишь, - узкие глаза Матрены превратились совсем уж в щелочки, - Юшка, выйди в спальню.
Юшка скривился, но вышел. Матрена уселась на козетку, усадила Мору рядом, притянула к себе близко-близко:
- Нос бы твой не свернуть ненароком... - и прошептала жарко в самое ухо, - Зачем ты гончего у меня просил?
- А сам он тебе не сказал?
- Этот скажет... Я не я и лошадь не моя. То ли тебя боится, то ли боится, что будет болтать - никто с ним больше не свяжется. Интригу держит...
- То дело скучное, политика, - лениво отмахнулся Мора, - меньше знаешь - крепче спишь. Но наварился тогда я знатно. Будет ли еще такое, не знаю.
- Фуй, малыш, - разочарованно произнесла Матрена, - мало тебе было батогов да рваных ноздрей. Политика...Герцог этот... Поехали с нами, малыш, не марайся. Место есть в карете, в Москве я тебя пристрою. Вот ей-богу, не видно, что у тебя ноздри рваны. А что мне не видно, то и барышни не заметят. Юшка мой дурак, простодыра, без тебя все не то...
- Я летом приеду к тебе, госпожа банкирша Гольц, - отвечал Мора, отстраняясь,- если хочешь, письма буду пока тебе писать, ты же теперь грамотная, прочитаешь.
- Уел... - усмехнулась Матрена, - смотри, хозяин твой новый - покруче тебя игрок, лапки-хвостик поотрывает тебе, и выбросит.
- А я не с ним собираюсь играть, - отвечал Мора. И это была правда.- Дашь мне гончего еще, если попрошу?
- Что ж не дать, когда ты платишь. Не хочешь сказать, что у тебя за интрига?
- Пока нет, mein Mutter. Боюсь сглазить. Приеду - все узнаешь.
- Как тебе будет угодно, золото мое, - Матрена встала, и Мора поднялся следом за нею, - Юшка, выходи!
Сердитый секретарь вышел из спальни - весь оскорбленная добродетель.
- Рад был видеть вас обоих живыми и здоровыми, - попрощался Мора.
- А уж мы тебя как рады были видеть! - отвечала Матрена за себя и за Юшку, тот лишь ручкой помахал.
Мора возвращался к себе - на белом коне - и сам себя угрызал. Звали - а он не поехал. Ничего не стоило подвинуть Юшку, остаться возле Матрены, вернуться к прежним делам - карты, барышни, поддельные расписки... Нет, все дерзкая мечта об акве тофане и противоядии Митридата - да и есть ли они, такие? Жив ли еще тот Левольд, по которому умирает старый князь? Папаша... Мора собрался было почесать нос, но вовремя спохватился. По-благородному выпрямился в седле, орлом глянул в светлую даль и понял, что все, привет горячий.
На другом конце улицы показался открытый экипаж с таким содержимым, что лучше бы Мора на белом коне Афоне провалился на месте. В экипаже восседали старый князь, поручик Булгаков и купцы Оловяшниковы, старший и младший. Младший Оловяшников был в немецком платье и в мушках, а старший - как всегда. Поручик сиял зубами и кудрями. Старый князь же по обыкновению походил на кладбищенского ворона.
Развернуться и удрать было унизительно, объехать - уже невозможно. Близорукий князь и не узнал бы Мору, он на людей не так чтобы обращал внимание, но он прекрасно знал коня Ксенофонта, названного в честь первого апологета безтрензельной езды. Мора ехал навстречу экипажу и мысленно прощался с березками, ласковым солнышком, своим здоровьем и с конем Афоней.
- Гляньте, ваша светлость, каков Парцифаль! - воскликнул, как назло, молодой восторженный Оловяшников, указывая на Мору. Поручик посмотрел и тут же отвернулся со скучным лицом - не узнал ни коня, ни всадника.
Князь сощурил глаза и тоже глянул. По улице, залитой от края до края молодым весенним солнцем, гарцевал на подозрительно знакомом белом коне изящный господин с оленьими глазами, с высокими, удивленно-печальными арками бровей и с орлиным носом. Черные волосы с одной белой прядью, во взгляде - наглость и одновременно страх. Всадник приблизился, приподнял шляпу и поклонился в седле, и узкое белое лицо его осветилось такой же испуганно-храбрящейся улыбкой. Дунул ветер, взлетели черные кудри. Князь отвернулся в ответ на приветствие. Это был просто похожий человек, незнакомый бедно одетый всадник, лишь отдаленно напомнивший - того, другого. Откуда-то всплыла в памяти нелепая французская песенка - "Âne, roi et moi - nous mourrons tous un jour ... L'âne mourra de faim, le roi de l'ennui, et moi - de l'amour pour vous".
- Ваша светлость, что с вами? - вопрошал молодой Оловяшников, - Вам дурно?
- А ты чего ждал, мизерабль? - привычно огрызнулся старый князь, - В мои годы хорошо бывает разве что в могиле.
