Аристарх терпеливо ждал. Беседа продолжалась ещё какое-то время, наконец Зенон закончил свою проповедь, слушатели разошлись, потом, поговорив с учителем, разошлись и приверженцы. Даже Клеанф сказал, что, пожалуй, пойдёт отсыпаться после ночных трудов, И удалился. Тогда Аристарх подошёл к Зенону, назвал себя и сказал, что хочет побеседовать.

   — Не понимаю, о чём нам говорить? — пожал плечами Зенон. — Клеанф достаточно ясно показал в своей книге наше отношение к твоим умствованиям.

   — Мне кажется, в наших взглядах на устройство мира должно быть много общего, — возразил Аристарх. — Ведь и ты и я за основу берём Пифагора.

   — Что ж, поговорим, — согласился Зенон, — хотя, мне кажется, я заранее знаю всё, что ты скажешь.

Аристарх завернул плащ, чтобы ослабить холод каменного сиденья, и опустился рядом с Зеноном.

   — Вот что о строении мира пишет Филолай, — начал он. — «В середине Мира утверждён Огонь, дом Зевса, Гестия или Очаг Вселенной, вокруг него пляшут в хороводе десять божественных тел: небо, расположенное за сферой звёзд, пять планет, за ними Солнце, под Солнцем Луна, под ней Земля, под последней Противоземлие, а после них всех огонь Очага». Правильно ли я пересказал Филолая?

   — Всё правильно, — кивнул Зенон.

   — Так вот, выходит, что, по Филолаю, Земля находится совсем не в центре Мира, а в небе вместе с другими небесными телами и, заметь, имеет два вращения: первое — обращение вокруг Очага, второе — вокруг своего полюса.

   — Знаю, — сказал Зенон. — Книгу Филолая я сам не видел, но его взгляды на мир имеются в «Мнениях физиков» Феофраста и упоминаются Аристотелем. Согласен, между вашими теориями есть внешнее сходство. Но ты исказил главное, что есть у пифагорейцев, — назвал опору Вселенной, центральный огонь, нелепой выдумкой!

   — По-моему, то же сделал Тимей, — возразил Аристарх. — Он заменил Очаг душой Мира.

   — Сердце Мира может иметь много названий.

   — Но погоди, Зенон, оглянись. Солнце — вот истинный Очаг нашей Вселенной, великое пылающее Солнце, которое каждый день появляется перед нами. И если в системе Филолая на место предполагаемого невидимого Очага поставить реальное животворящее Солнце, то и получится моя система. Почему ты не хочешь признать этого?

   — Я, Аристарх, придерживаюсь Тимея и считаю, что Филолай исказил учение Пифагора.

   — Как странно! Филолай жил на полстолетия раньше Тимея. Кто же был ближе к источнику?

Зенон всё больше раздражался:

   — Как можно верить Филолаю? Он отступник и был проклят всеми пифагорейцами за то, что разгласил их тайны.

   — Ты идёшь против логики, — заметил Аристарх. — Если его клеймили за разглашение, а не за искажение, то он как раз и заслуживает доверия.

   — С тобой утомительно спорить, — вздохнул Зенон. — Я никак не могу понять, чего ты добиваешься? Есть прекрасная схема Мира, записанная Платоном со слов Тимея, есть математическое объяснение небесных движений Евдокса и Каллипа. Вселенная — составное алмазное веретено, которое крутит божественная необходимость. Какая картина может лучше соответствовать единому, живому разумному Миру? Что касается заключённого в центре Земли Очага, то достаточно увидеть извержение Этны, чтобы отбросить все сомнения.

   — Да, система Евдокса красива, — согласился Аристарх, — но обрати внимание, какую цену приходится платить за эту красоту. Тимей, а за ним и Платон, не заботившиеся о соответствии своих построений тому, что происходит на небе, говорили только о восьми кругах. Евдокс же, пожелавший спасти явления, вынужден был построить немыслимый механизм из тридцати трёх вертящихся сфер с косо поставленными полюсами. Мне удалось достичь того же, вернувшись к минимальному числу кругов, их снова восемь, по одному на каждое небесное тело!

   — Твоя жертва, конечно, меньше Евдоксовой, — саркастически усмехнулся Зенон. — Ты всего лишь заставил Землю вместе с Очагом парить среди звёзд! Мне пора идти, Аристарх. Прощай.

Зенон встал, забросил дощечку, на которой сидел, под скамью и, прихрамывая, удалился. Аристарх подошёл к живописцу и спросил дорогу в «Сад» Эпикура.

   — Я покажу, — ответил художник, — сейчас пойду обедать и немного провожу тебя. А ты что, действительно думаешь, что Земля порхает вокруг Солнца, как мотылёк около лампы?

   — Ну, не совсем так, — улыбнулся Аристарх. — Земля — огромный корабль, на котором мы торжественно плывём через эфир, обходя увенчанное славой неугасимое Солнце.

   — Красиво, — сказал живописец и спустился с помоста.

Он быстро убрал глиняные баночки с красками в корзину и повёл Аристарха по улице Шествий обратно к Дипилонам. По дороге он жаловался на отсутствие заказов и посвящал спутника в свои планы весной отправиться на заработки в Пеллу или Пергам, где, по слухам, идёт большое строительство. Незаметно они дошли до боковой улочки, на которой, как объяснил Аристарху провожатый, и помещался «Сад».

Эпикур ещё не совсем оправился от недавнего приступа. Он сильно похудел, две продольные седые пряди рассекли натрое его бороду, но лицо осталось таким же спокойным и светлым. Философ лежал в своей комнате, накрытый тёплым одеялом из овчины. У его постели сидела Пифоника, дочь Метродора, миловидная девушка, в которой философ с улыбкой узнавал Леонтию той поры, когда она только пришла в общину. В «Саду» было шумно, гости, приехавшие на традиционный праздник — день его рождения, готовились к торжественному обеду. Уже несколько дней дом был переполнен. Конечно, всех разместить не удалось. Многие устроились в городе, но днём они приходили в «Сад» поговорить с друзьями, с которыми не виделись с прошлого года.

Пифоника собиралась почитать Эпикуру, но у них начался разговор, и о чтении было забыто. Она спросила, почему это отец говорит, что Эпикур дошёл до всего сам, хотя прочие люди учатся друг у друга.

Эпикур улыбнулся:

— Ты, наверно, не совсем поняла отца. Он просто хотел сказать, что моё учение отличается от прочих. Но, конечно, у меня были учителя, многие из них, правда, даже не подозревали об этом. У одних я учился, как следует жить, у других — как не следует. Был у меня в детстве учитель Филист, который жестоко страдал только от того, что из богача превратился в человека среднего достатка, второй мой учитель Памфил под старость стал так бояться смерти, что это ускорило его кончину. На их примере я узнал, как опасны выдуманные страдания. Был в Афинах политик Стратокл, который думал только об удовольствиях. При этом чистую совесть и искреннюю дружбу он не причислял к людским радостям и потому так себя вёл, что у афинян его имя до сих пор вызывает омерзение. Знал я Деметрия, отца нынешнего царя. Этот был красив, умён, удачлив, но стремился только к славе и власти. Когда он стал наконец царём Македонии и Греции, то совершенно разорил свои страны военными приготовлениями. Кончилось тем, что войско покинуло полководца, он с кучкой сторонников бежал в Азию, там занялся грабежом и попал в плен к Селевку. Тот поселил Деметрия в сирийской крепости Апамее, содержал по-царски и лишил только самого малого — войска и возможности воевать. И представь, через три года ещё не старый Деметрий умер от пьянства. Это примеры того, к чему приводят людей ложные понятия и цели.

Но были у меня и другие учителя, которые учили бесстрашию, верности убеждениям, святости дружбы, умению ценить красоту. Это Диоген, Леосфен, Менандр, Демосфен...

Зашёл Гермарх и сказал, что философа хочет видеть Аристарх, чтобы встретиться с ним. Эпикур был удивлён и обрадован. Аристарх не находился с ним в переписке и не входил ни в одну из эпикуровских общин, но его имя с некоторых пор стало знаменитым. Этот безвестный геометр выступил с парадоксальной теорией о двойном вращении Земли вокруг оси и вокруг Солнца, которая тут же стала предметом насмешек всей читающей эллинской публики. Эпикур просматривал его книгу, почувствовал в Аристархе сильный и оригинальный ум. Он даже собирался написать Аристарху с тем, чтобы поспорить, но всё откладывал, тем более что спор потребовал бы серьёзного изучения его книги, в которой было слишком много математики.