Солнце, недавно поднявшееся за кормой, ещё не грело. Убаюканные качкой пассажиры, закутавшись в плащи, дремали на тюках с шерстью, которую вёз в Афины Микон. Памфилу, обладателю единственной на корабле каюты, не давала спать тревога, а Эпикуру, впервые пустившемуся в плавание, — любопытство. Учитель и ученик, поёживаясь от утреннего холода, стояли у правого борта и следили за медленно приближавшимся берегом. Микон держал на мыс Суний, восточный край Аттики.

Эпикуру недавно исполнилось семнадцать. Теперь это был стройный, крепкий юноша с открытым приветливым лицом. Он вступил в тот возраст, когда молодых покидает детское ощущение самоценности жизни и они начинают с удивлением и тревогой разглядывать себя, стараясь понять, чего хотят, на что способны и зачем вообще оказались в этом мире?

С восторгом, к которому примешивалась изрядная доля беспокойства, он смотрел на священную землю предков. Там, впереди, за далёкой стеной Гимет лежала столица философов, там его ждала Академия (если, конечно, он не осрамится перед Ксенократом), там был Софан, которого ещё предстояло разыскать, тамошние камни помнили Солона, Перикла, Геродота, Анаксагора, Сократа и Платона, там жили легендарные Фокион и Демосфен. И со всем этим он мог соприкоснуться уже сегодня!

Они отплыли с Кеоса засветло, рассчитывая к концу дня достичь Пирея. Памфил, уставший от бесконечных задержек, увидев наконец вблизи аттический берег, немного успокоился. Было девятое анфестериона[5]. Малые Элевсинии начинались через пять дней, и он боялся, что не успеет договориться с иерофантом об участии в священнодействии. Решение пройти обряды Элевсинских таинств и стать мистом возникло у него неожиданно. Посвящение требовало не меньше полутора лет: сперва надо было пройти весной Малые Элевсинии, потом осенью Большие, и только через год, на следующих Больших, поклонник Деметры и Диониса получал доступ к тайным мистериям Элевсинского культа и мог рассчитывать на посмертное успокоение души в стране блаженных.

Неокл с трудом согласился отпустить Эпикура с Памфилом в это ненадёжное для мореплаванья время. И действительно, им пришлось подолгу пережидать непогоду, мокнуть под дождями и страдать от качки. Но, слава Посейдону, кажется, путешествие заканчивалось благополучно.

   — Скажи, мой друг, — неожиданно попросил Памфил, — только честно. Вот многие говорят, что иногда улавливают какие-то следы воспоминаний о прошлых рождениях. А ты? Как у тебя с этим, ведь молодая память должна быть чище, чем в зрелые годы?

Эпикур с участием обернулся к учителю. Он знал, что последнее время Памфила преследует страх смерти. Хотелось ободрить старика, но уже давно он принял за правило говорить только правду и теперь, вздохнув, ответил, что, конечно, иногда видит странные сны, но их странность, например полёты, — скорее мечты и желания, чем воспоминания о прошлой жизни.

   — Вот и я тоже, — кивнул Памфил, — сколько ни копался в памяти, не сумел найти следов прошлых рождений души. Между тем пифагорейцы с уверенностью пишут, что Пифагор был сыном Гермеса, появился на свет ещё во времена Тесея и звался Эталидом. После смерти Эталида он стал Эвфорбом, был воином Приама и сражался с самим Менелаем, потом, уже во времена Гомера, он прожил жизнь делосского рыбака Пирра и только потом родился у нас на Самосе при Поликрате. И каждый раз его реинкарнация от смерти до новой палингенесии длилась ровно 216 лет, то есть шесть, дважды умноженное на себя. Значит, до его нового рождения, по моим расчётам, остаётся шестьдесят два года. Но способность помнить прошлые рождения, как они пишут, Эталиду по его просьбе подарил божественный отец. А как же остальные? Подумай, какой толк душе от прошлых рождений, если она их не помнит? Прости, я опять кощунствую.

Эпикур вспомнил десятую книгу платоновского «Государства», рассказ о воине Эре, убитом в бою и воскресшем через двенадцать дней на погребальном костре. Эр помнил о путешествии своей души в царство мёртвых, грандиозное зрелище Вселенной — веретена Ананки и встречу с богиней судьбы Лахетис. Он видел души тиранов и убийц, обречённых на вечные мучения, и души людей, готовых к новому рождению. При нём эти души выбирали жребий своей будущей земной жизни. Вместе с нерождёнными он спустился в знойную долину подземной реки Леты, и там, исполненные жаждой, все они, кроме Эра, напились из неё воды забвения.

   — Наверно, душа вспоминает свои прошлые жизни в моменты между рождениями, — сказал Эпикур. — Помнишь, у Платона тень Одиссея, устав от приключений, выбрала судьбу простого человека.

   — Рассказ Эра я не забыл, мой друг. Только он — не свидетельство очевидца. Платон сам говорил мне, что выдумал его, чтобы красочнее описать владения Аида. Как узнать, что входит в нас в виде откровения, а что — игра фантазии? Может быть, иерофант мистерий и кое-кто из мистов действительно что-то знают, но они должны хранить тайну. — Памфил горестно вздохнул. — Сказать тебе, что страшнее всего? Это, мой мальчик, соединение неотвратимости с неизвестностью!

Беседу прервал Микон. Неожиданно он отдал кормовое весло помощнику, спустился на палубу и призвал пассажиров погрести.

   — А ну, афинские граждане! — заорал он басом, — Достаточно отдыхали, пора и поработать. За вёсла, афиняне, за вёсла! Мелей, Фессал, Салеф, развернуть парус, живо!

Корабль поворачивал влево, огибая мыс. Впереди открылась ширь Саронического залива, вдали, над морем, тёмным от волн, обозначился голубой контур Эгины. Моряки перетягивали канаты, крепящие рею. Пассажиры — хозяева вперемежку со слугами — разбирали вёсла, усаживались вдоль бортов. Эпикур подошёл к скамье, на которой уже сидел Мис. Юноша повернулся лицом к корме, уселся рядом и положил руки на отполированную ладонями рукоять весла. Микон опять поднялся на корму.

   — А ну, мозолезадые, приготовились! — закричал он, поднял руку и дал первую команду: — Оп!

Вёсла с плеском рухнули в воду.

   — О-оп, — пропел Микон.

Эпикур изо всех сил потянул рукоять к себе, потом вверх и вперёд. Ещё одно «Оп», и весло снова бухнулось в волны.

   — О-оп, оп! О-оп, оп! — командовал Микон, постепенно наращивая темп.

Эпикур с наслаждением работал веслом, разглядывая холмистый берег. Паралия — прибрежная область страны — выходила к морю рыжими обрывами, над которыми зеленели луга и темнели полосы вспаханных полей. В открывавшихся долинах прятались рыбацкие селения.

После часа работы Микон объявил отдых. Пассажиры принялись за завтрак. Мис принёс Эпикуру хлеб, сыр и горсть оливок. Они ещё ели, когда за кормой показалась небольшая эскадра — четыре триеры и узкая тридцативёсельная ладья. Размещённые в три яруса вёсла триер энергично работали, от круто входивших в воду носов разбегались пенные полосы, порой из волн выглядывали окованные бронзой концы таранов. Военные корабли без труда догнали грузный «финик» Микона.

   — Эй, Микон! — окликнули с ладьи, — Смотри не спеши. А то можешь попасть в кашу!

   — Эге, Стреб! — узнал знакомого Микон. — Что это ты тут заварил, пока меня не было?

Быстроходная ладья поравнялась с фиником. Стреб придержал её, зная, что легко нагонит триеры, и начал выкладывать новости. Пассажиры повскакивали с мест и затихли, прислушиваясь.

Стреб объяснил, что вчера вечером перед Пиреем появился неизвестный флот из трёх десятков триер. Оказалось — объявился Гарпал, бывший наместник Вавилона и главный казначей Александра. Уже ходили слухи, что, когда царь по пути из Индии стал наводить в государстве порядок, Гарпал вдруг изменил ему и бежал, захватив казну. И вот, наняв сильное войско и флот, он явился в Афины просить убежища![6] Стратег Филокл распорядился до решения властей закрыть все афинские гавани, а Стреба на всякий случай послал за подкреплением в Лаврион.