– Ну уж нет!!! Твоя очередь!
Винсент замолчал, как будто больше не собирался говорить. Никогда. А потом резко:
– Какая жизнь лучше? Долгая и размеренная или короткая и сумасшедшая?
– Теперь твой вопрос, Жанн!
– …(Задумалась.) Какое качество ты считаешь главным в человеке?
– Одно? А можно три? – уточнил.
– Давай три!
Они обменялись записками, развернули, и в каждой было написано в одном и том же порядке:
Пищала радиостанция: пик-пик. 00 часов.
– Ладно, беру! – он сказал.
– Куда???
…Прикованный незримой силой,
Он с новой грустью стал знаком;
В нем чувство вдруг заговорило
Родным когда-то языком.
То был ли признак возрожденья?
Он слов коварных искушенья
Найти в уме своем не мог…
Забыть? – забвенья не дал бог:
Да он и не взял бы забвенья!
На репетиции Винсент декламировал, глядя ей в глаза.
Он немного переживал, как Марина отреагирует, а Марина сказала: «Правильно! Жанна – сирота, у нее в жизни и так мало хорошего, пусть хоть главная роль ей достанется!».
Действительно, сирота. Он и забыл, что она была не сиротой когда-то. То есть, что в этом есть что-то ненормальное. И особой жалости в себе не чувствовал…
Главное: теперь, когда равновесие восстановилось, Винсент мог сконцентрироваться на своей грандиозной суперидее – крыльях! Крылья планировались как сложная техническая конструкция глубокого психоэмоционального воздействия (художественное Мухинское на Соляном переулке брало реванш). Полкласса пахало на эти крылья целый день: сначала клеили перья на нитки, прикрепленные к каркасу. Потом был пробный запуск. Включали вентилятор, перья срывались с каркаса, кружили по всему классу и осыпались, прибитые сверху дегтем.
От дегтя тогда решили отказаться, слишком много возни: он оставался на окнах, на портретах писателей, развешанных по классу. Пока оттирали, постановщик размышлял: «Почему всех крутых писателей изображают в том возрасте, в котором они умерли? Вот Толстой тоже был молодым. Наверняка! Но умер дряхлым старикашкой. И теперь все его таким и запомнят. Ну Пушкин – ни то ни се. А вот Лермонтов – молодец! Чем раньше умрешь, тем лучше!».
На следующий день все опять впахивали: мазали клеем каркас, украшали. «Так держать, людишки! Мои послушные рабы». – Так Демон ласково всех называл. Получил от Дани за это тряпкой по спине.
И снова: порыв ветра, перья летят… вдох! И сердце замирало. Круто! Холодный расчет работал. Постановщик оказался прав.
Как и в случае с Жанной. Вряд ли можно было сказать, что Жанна – талантливая, одаренная или хотя бы хорошая актриса. Но…
Послушай, ты меня погубишь;
Твои слова – огонь и яд…
Скажи, зачем меня ты любишь?!
Она говорила, и не надо было дважды для убедительности повторять «погубишь-погубишь». И с одного раза верилось. Сирота, восточные корни, понятно.
Даня тоже брал «природными данными», хотя персонаж его был слишком пофигистичный:
В пространстве синего эфира
Один из ангелов святых
Летел на крыльях золотых,
И душу грешную от мира
Он нес в объятиях своих.
Ноль эмоций.
– Слушай, тут ведь Ангел уносит душу Тамары, единственной, кого Демон любил за миллион лет! Типа: она слишком хороша для тебя! И теперь уж точно обрекает его на вечное одиночество! Что Ангел при этом чувствует, а? – Винсент пытался вытащить из Дани хоть что-то…
– Нормально, ангелы лишены человеческих страстей. – Римма Константиновна его поддерживала.
Сам Даня ничего особенного по поводу своего понимания роли не говорил. Только однажды выдал: «Я думаю, Ангел и Бог тут – отрицательные персонажи. Зачем они забрали девушку? Кто их просил? Демон ее любил. А в раю-то ее кто полюбит?»
– То есть ты всё это время играл отрицательного персонажа? Отрицательного? – учительница переспросила дважды.
Даня кивнул.
– А Демон тоже отрицательный?
– Он же «сеял зло без наслажденья», ну, там… «искусству своему он не встречал сопротивленья, и зло наскучило ему». Так что нет, наверное, а что?
– Ммм… так ты рискуешь однажды утром проснуться в другой вере.
Римма Константиновна привлекла к сотрудничеству общество хранителей восточных традиций. В день представления в школу пришли две женщины соответствующего хранимым традициям вида. Кажется, они не очень-то говорили по-русски, но в этом и не было необходимости. Они плели Жанне косы, вплетая золотые ленты и гладкие позолоченные украшения. Коричневый свитер в предательских катышках сменили на платье, длинное, шуршащее, из парчовой ткани. Расшитый золотом корсаж. Цепочки, бусы.
Все аж опешили, когда Жанна вышла, побрякивая украшениями, гордо подняв голову, и вслед оборачивались, оборачивались… «Ты прекрасна!» – Катюшкин озвучила то, что другие с непривычки сказать не решились.
На конкурс в Дом культуры неожиданно нагрянуло телевидение с камерами. Жанна стояла на сцене напротив Винсента и:
Тамара.
Зачем мне знать твои печали,
Зачем ты жалуешься мне?
Ты согрешил…
Демон. Против тебя ли?
Тамара. Нас могут слышать!..
Демон. Мы одне.
Тамара. А Бог!
Демон.
На нас не кинет взгляда:
Он занят небом, не землей!
Тамара. А наказанье, муки ада?
Демон. Так что ж? Ты будешь там со мной!
…Демон брал ее за руку, и перья срывались с его огромных крыльев и разлетались по залу. Потом этот фрагмент покажут по двум центральным каналам. Такой большой успех.
Пила поет рыбачить около самолет так иди
Тамара.
О! Кто ты? Речь твоя опасна!
Тебя послал мне ад иль рай?
Чего ты хочешь?..
Демон.
Ты прекрасна!
Я – тот, чей взор надежды губит,
Я – тот, кого никто не любит.
Тамара и Демон шли по дворам, повторяя свои звездные реплики на ходу. «Извините, есть прикурить?» – Демон спрашивал у прохожих. Но от холодных ветров люди прятали свое сердце и на все вопросы отвечали «нет!».
Холод был собачий. И ветер такой, что птицы, самоубийственно пикирующие с крыши вниз, до земли не долетали. Их уносило порывами. Только звезды оставались на своих местах, разве что некоторые двигались. И мигали, как маяки.
– Да всё у них есть, наверняка же есть! Как в этом климате не закурить? Просто зажали! – Так Винсент считал. – Но не будем обращать внимание, будем выше этого! Как тупые птицы. Как идиотские самолеты. Интересно, а самолеты тоже не могут приземлиться, их тоже ветром сносит?
– Не з-з-знаю… – Она дрожала.
– Замерзла? – Он снял пальто и недемонически заботливо набросил поверх ее кислотно-фиолетового пуховика. – Мне всегда жарко, ты же знаешь. А ты вся трясешься!
