– Где эти твои существа, где? – она спросила уже с тихой безнадегой в голосе.

– Не знаю, я их толком не видел, ОНИ очень осторожны! Но ОНИ есть!

– А шампунь мой тоже без ручек и ножек украли на прошлой неделе?

Тишина.

– …Ах да, Жанн, еще: шампуни, зубную щетку, пасту тоже лучше храни в комнате, а выноси по необходимости, – Винсент прошептал ей на ухо.

– Что???

А он уже кричал у закрытой двери:

– Я сегодня слышал по радио, что в одной российской школе задержан учитель, который шесть лет преподавал детям несуществующий язык. Подумай об этом, Арчи!

Арчи приходился Винсенту дядей по материнской линии. Работал в Эрмитаже художником-реставратором. Когда племяннику исполнилось десять, Арчи неожиданно положил у его двери (считай, подарил) набор мольбертов и масляные краски.

Потом он пару раз видел следы краски на раковине от Витиных рук и понял: подарок не пропал зря. По ночам втихаря стал подсовывать ему под дверь журналы и брошюры о живописи (И почему никто не заикнулся, что Арчибальд тоже из благороднейшего немецкого рода?). Однажды в проеме под дверью оказалась брошюрка с заметкой о картине «Звездная ночь над Роной» Винсента Ван Гога.

Так было положено начало «Вангогомании». Витя что-то себе опять напридумывал (что глядя в окно на Фонтанку ночью всё время видел, оказывается, «Ночь над Роной») и всех заставил называть себя Винсентом, не иначе.

Арчи выбирался из комнаты в основном по ночам. В первый раз, когда Жанна столкнулась в темном коридоре с высоким человеком с растрепанными волосами, в измазанной красками одежде, она от него шарахнулась. А на второй – он улыбнулся и даже протянул руку.

Его она больше не опасалась. А вот Винсента… как только он видел, что Жанна идет в сторону ванной с зубной щеткой и полотенцем, радостно бежал за своей щеткой. Становился рядом у раковины и тоже начинал чистить зубы.

– У меня очень слабенькие зубки, боюсь, выпадут, – объяснял.

– А со мной не боишься?

– Боюсь. Но не так сильно. – И выглядел жутко довольным.

Их дом на Фонтанке стоял ровно посередине между двумя мечтами Винсента: Мухинским училищем на Соляном переулке и Театральным на Моховой. Художник или актер? Хорошо, что этот роковой выбор еще не скоро, потом, после школы.

А пока Винсент, как и дом, соблюдал нейтралитет: ходил на плаванье, там учили плавать. И в школу юнг, там учили определять местонахождение по координатам, вязать морские узлы и азбуке Морзе.

Метод изучения азбуки стал просто находкой для его беспокойного мозга. Каждой букве присваивалось определенное слово или словосочетание. Например, буква Л: лу – НА – ти – ки (короткий – длинный – короткий – короткий). З: ЗА – КА – ти – ки ( – — . . ).

Он запоминал: «лунатики» – «закатики». Притащил домой откуда-то прожектор и подолгу практиковался, светил в потолок и приговаривал: «И только одна. Две не хорошо. И – ТОЛЬ – КО – ОД – НА. Две – не – ХО – РО – ШО». Это значило «12». Ему было двенадцать лет.

Винсент родился в день, которого в большинстве лет просто нет. Последний день зимы, мигающий, как фонарь: один – через три. Символ его знака Зодиака – рыбы, плывущие в разные стороны. Одна – по течению, другая – против.

Глаза у него были голубые, такие полупрозрачные, что зрачок, казалось, лежал на дне и просвечивал, как утес сквозь воду. Уголки губ были чуть опущены вниз. Это превращало его улыбку в загадочный грустно-радостный оскал. Винсенту самому, видно, нравилась такая асимметрия. Он улыбался всё время искоса, показывая ровные, белые (до того, что блестели при свете ламп и солнца) зубы. И от этого можно было сойти с ума, так хорошо у него получалось.

Две мечты потихоньку растаскивали его душу, каждой – по своему куску. А еще…

– Знаешь, я бы хотел жить в маленьком доме на берегу моря, а лучше, океана! – Винсент говорил, когда они с Жанной гуляли по пляжу Петропавловки.

Оставляли следы на сыром холодном песке, отступая от набегающих волн. Волны каждый раз смывали следы, а они снова следили.

– …Только теплого, чтобы можно было купаться! И белый песок! – она сняла ботинки и теперь шла по линии прибоя босиком.

– И собаку! Чтобы прыгала в воду с разбегу! – Он сам радостно запрыгал.

– Да! Большую мохнатую собаку! Чтобы брызги летели во все стороны!

Им казалось: всё так и будет. Или уже было. Не всё ли равно? С кем-то другим. В другой жизни… Стекло под ногами хрустело, как песочек. Он смотрел на ее кровавые следы, волна нахлынула и стала красной. А Жанна стыдливо опустила глаза:

– Ой, я думала, там песочек!

– Пошли, песочек! – Винсент помог ей добраться до дома, подставлял руки и спину, чтобы облокотиться, и по ступеням в парадной нес на руках. Усадил на стул, обработал ногу остатками папиной водки, заклеил антибактериальным пластырем из аптечки.

И когда он решился попросить собаку, Элла Вадимовна с ходу ответила: «Зачем? У нас же есть Жанна. То есть… живое существо… ну, ты меня понял».

Существо то и дело простужалось: Винсент постоянно держал форточку открытой, всё ему было жарко. Жанна куталась в плед. И когда становилось совсем невмоготу, закрывала форточку. А Винсент опять открывал. Высовывался в окно и дымил свои адские сигареты.

Так продолжалось, пока не пришел скандинавский циклон, и ветер не завыл в щелях оконных рам. Винсент заклеил скотчем сначала бреши в рамах, а потом – все острые углы в квартире, превратив ее в подобие психушки. «Это для Арчи. На всякий случай… ну, и для меня».

Арчи оценил идею, спросил, как пациент пациента: «Ты знаешь, что снег хрустит потому, что у снежинок ломаются позвоночники?»

Снег падал, не тая, на реку, на мосты, на дороги. Всё занесло снегом! Винсенту представлялся веселый десант снежинок, где всем радостно мнут хребты. Предновогодние улицы и проспекты зажигались разноцветными мигающими штуками. От мороза щипало нос и ладони, если снять варежки. Если лепить снежки, громко мять позвонки. И пальцами разминать, разминать…

За два года Жанна выучила почти всё: где соль, где варенье, где швабры, водка и пластырь. Сколько шагов до двери Винсента на ощупь по темному коридору. Научилась прятать шампунь от существ без ручек и ножек в деревянную хлебницу. Узнавала каждого из членов семьи по голосу, запаху, даже по вдохам и выдохам. Выучила звук каждого будильника. Иногда Винсент кричал во сне, обычно ближе к рассвету. Это был ее персональный будильник.

Утром она иногда заставала его на кухне пляшущим под песни по радио. «Последним рейсом, но первым классом…»[3] – подпевал, переворачивая блинчики на сковороде. Винсент посыпал их разными специями: гвоздикой, ванилью. Поливал вареньем из лепестков роз:

– На! – Придвигал к ней тарелку.

– Спасибо! Я оценила!

Раз-два-три! Продано! Ее душа ушла с молотка за слово «на!».

А иногда с утра проносился мимо в потемках, чуть не задевая плечом, и даже не смотрел в ее сторону. Так тоже бывало.

Винсент вообще каждое утро просыпался совсем другим, как будто каждый раз из сна возвращался новой дорогой. А Жанна просыпалась наудачу, не зная, сожжет он сегодня весь дом или погасит огонь: он курил адский ядреный табак, который нужно запретить хотя бы из соображений гуманности.

Этот специфичный запах добирался и до ее комнатки.

Что до запахов… раньше у нее были духи в красивых флакончиках, а теперь – только флакончики. Давно пустые. Пустой крошечный шкаф. Хорошие вещи за четыре года поизносились. Из накидок и кружевных платьев Жанна вырезала салфетки, стелила на стол. Остался коричневый свитер, который она выбирала как меньшее из всех зол, но всё равно ненавидела.

Трудно было обвинять приемную семью, что о ней не заботились: Элла Вадимовна даже купила ей пуховик. Кислотно-фиолетового цвета, на отвратном синтепоне, «зато тепло».