– Иными словами, что-то вроде поминок?

– Ну да, вроде того. – Хольман зевнул. – Время сиесты по здешнему распорядку. Предписано лежать и не разговаривать. Мне тоже. Так что до вечера, Клерфэ.

Кашель прекратился. Лилиан Дюнкерк в изнеможении откинулась на подушку. Утренняя жертва принесена, грядущий день оплачен. И вчерашний вечер тоже. Теперь она ждала, когда ее поведут на рентген. Этот еженедельный ритуал знаком ей уже до тошноты. И все равно она каждый раз нервничает.

Ей ненавистны постыдные интимности рентгеновского кабинета. Омерзительно стоять полуголой, ощущая на себе липкие взгляды врача-ассистента. Далай-ламы она не стесняется. Для него она просто больная – а вот для ассистента она, несомненно, еще и женщина. И смущает ее не столько собственная нагота, нет; смущает, что перед этим экраном она больше, чем голая. Получается, что она голая насквозь, до костей, со всеми своими трепещущими потрохами и органами. Для этих поблескивающих в красноватом полусвете очочков она предстает в такой обнаженности, какую сама никогда в жизни ни в каком зеркале не видела и не увидит.

Одно время они проходили рентген вместе с Агнессой Зоммервиль. Вот тогда она и подглядела, как из красивой молодой женщины Агнесса в один миг превращается в живой скелет, внутри которого вяло ворочаются, вздымаются желудок и легкие – словно ленивые белесые твари, казалось, изнутри пожирающие саму жизнь. Она видела, как этот скелет двигается, поворачивается, то боком, то грудью, как он дышит, как задерживает дыхание, как говорит, и знала, что сама, должно быть, выглядит под этими красноватыми лучами точно так же. И ей делалось не по себе, казалось жуткой непристойностью, что ассистент видит ее такой, особенно когда она слышала в темноте его дыхание.

Вошла медсестра.

– Кто передо мной? – спросила Лилиан.

– Госпожа Савиньи.

Лилиан набросила халатик и побрела за сестрой к лифту. В окно на нее глянула серая утренняя муть.

– Холодно сегодня? – поинтересовалась она.

– Нет. Четыре градуса.

«Скоро весна, – подумалось ей. – А с нею то и дело фён, этот недужный ветер, мокрота и слякоть, тяжелый, влажный воздух, которым по утрам так трудно дышать, что вот-вот задохнешься». Мария Савиньи вышла из рентгеновского кабинета, облегченно встряхнув волосами.

– Ну и как? – спросила Лилиан.

– Он ничего не говорит. Не в настроении. Как тебе мой новый халатик?

– Шелк просто чудесный.

– Правда? Это от Лизио, из Флоренции. – Поблекшее лицо Марии разом просияло в смешливой гримаске. – А что еще нам остается? Если уж нам запрещены вечерние выезды в свет, приходится щеголять нарядами здесь. Сегодня вечерком заглянешь ко мне?

– Еще не знаю.

– Госпожа Дюнкерк, профессор ждет, – поторопила от дверей медсестра.

– Приходи! – не отступалась Мария. – Остальные тоже придут. У меня новые пластинки из Америки. Обалдеть!

Лилиан вошла в полумрак кабинета.

– Наконец-то! – буркнул Далай-лама. – Когда наконец вы отучитесь опаздывать!

– Мне очень жаль.

– Ладно. Температурный лист.

Сестра с готовностью протянула ему листок. Он посмотрел, пошептался с ассистентом. Лилиан прислушивалась, надеясь разобрать хоть слово. Не удалось.

– Свет выключаем! – привычно скомандовал Далай-лама. – Так, повернитесь вправо… Теперь влево… Обратно…

Фосфоресцирующий свет экрана мертвенными бликами ложился на лысину ассистента, отражался в его очках. Когда ей вот этак приходилось то дышать, то не дышать, Лилиан становилось почти дурно, казалось, еще чуть-чуть, и она упадет в обморок.

А на сей раз ее просвечивали дольше обычного.

– Дайте-ка мне снова историю болезни, – пробурчал Далай-лама.

Медсестра включила свет. Лилиан все еще стояла перед экраном и ждала.

– У вас дважды был плеврит? – спросил Далай-лама. – Причем один раз по вашему собственному недосмотру?

Лилиан молчала. К чему эти вопросы? Там же все написано. Или Крокодил все-таки на нее настучала, и он припоминает ей все старые грешки, надумав опять устроить головомойку?

– Это так, мадемуазель Дюнкерк?

– Да.

– Вам повезло. Почти никаких рубцов. Только откуда, черт возьми… – Далай-лама вскинул глаза. – Пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату. Попрошу подготовить все к закачке полости, – распорядился он.

Лилиан последовала за медсестрой.

– В чем дело? – прошептала она. – Жидкость?

Сестра покачала головой.

– Может, перепады температуры.

– Но легкие тут совершенно ни при чем! Это просто от переживаний! Отъезд Агнессы Зоммервиль! А тут еще этот фён! Я же отрицательная! Я ведь не положительная? Или все-таки?..

– Нет-нет. Идите сюда, ложитесь. Вы должны быть готовы, когда профессор придет.

Она уже придвигала к кушетке штатив с аппаратом. Все впустую, думала Лилиан. Которую неделю я послушно выполняю все их требования, а вместо улучшения наверняка опять ухудшение. Ну не из-за того же, что я вчера сбежала? Вон у меня сегодня и температуры нет, а если бы проторчала весь вечер в палате – как раз бы и подскочила, тут не угадаешь. Что он на сей раз удумал? Ковыряться во мне начнет, пунктировать будет или опять накачивать как сдувшийся баллон?

Профессор тем временем вошел.

– У меня нет температуры, – выпалила Лилиан. – Это все только от волнения. У меня уже неделю как температуры нет, да и прежде была только от нервов. Это не от болезни…

Далай-лама сел возле кушетки и уже нащупывал точку для укола.

– В ближайшие дни будете оставаться в палате.

– Да не могу я все время в постели лежать! У меня как раз от этого и температура! Ведь это же с ума сойти!

– Я ведь сказал – побудете в палате. А в постели только сегодня. Сестра, йод. Вот сюда.

Уже в палате, переодеваясь, Лилиан изучала коричневое йодистое пятно у себя на коже. Потом, порывшись в шкафу, достала припрятанную в белье бутылку водки и, прислушавшись, не идет ли кто в коридоре, плеснула себе в стакан. С минуты на минуту должны принести ужин, и ей не хотелось, чтобы ее застукали за выпивкой.

Вроде бы я еще не совсем тощая, размышляла она, разглядывая себя в зеркало. Даже прибавила двести грамм. Большой успех! Она насмешливо чокнулась сама с собой и спрятала бутылку обратно: по коридору уже катили тележку с едой. Она достала из шкафа платье.

– Переодеваетесь? – удивилась сестра. – Да вам ведь нельзя выходить.

– Переодеваюсь, потому что в таком виде лучше себя чувствую.

Сестра только головой покачала.

– И что вам не лежится? Как бы я мечтала, чтобы мне еду в постель приносили.

– Полежите в снегу, заработайте себе воспаление легких, и вам тоже будут подавать еду в постель.

– Ой, только не мне! Я разве что простужусь малость, ну, насморк подхвачу. Тут посылка для вас. Похоже, цветы.

Борис, подумала Лилиан, принимая у нее из рук белую картонную коробку.

– Даже не откроете? – полюбопытствовала сестра.

– После.

Лилиан вяло поковыряла еду, потом отодвинула поднос. Сестра тем временем перестилала постель.

– Радио не включить? – спросила она. – Все повеселее будет!

– Если вам интересно, включайте.

Сестра подошла к приемнику, включила, повертела ручку настройки. Из Цюриха передавали доклад о Конраде Фердинанде Майере, из Лозанны – последние известия. Она покрутила еще и вдруг поймала Париж. Музыка, пианист играл Дебюсси. Лилиан подошла к окну, дожидаясь, когда же сестра наконец закончит уборку и уйдет. Уставившись в вечернюю мглу, она слушала музыку, и это было непереносимо.

– А вы бывали в Париже? – спросила сестра.

– Да.

– А я вот нет. Красотища, наверно.

– Когда я там жила, это был холод, мрак, тоска и все оккупировано немцами.

Сестра рассмеялась.

– Так то ж когда было. Сколько лет уже. Теперь-то наверняка там все как до войны. Неужели вам туда не хочется?

– Нет, – отрезала Лилиан. – Кому охота в Париж зимой? Вы закончили?