– Я знаю. Времени еще достаточно.

Она говорила с ним подчеркнуто ровным голосом, как с неразумным, непослушным ребенком. Клерфэ видел: для нее это единственный способ обуздать гнев, который вызывает в ней столь назойливая опека. Ему стало почти что жаль этого русского, настолько плохи, оказывается, его дела.

– Вы присесть не хотите? – не без тайного злорадства осведомился он.

– Благодарю, – холодно бросил тот, словно в ответ официанту, подбежавшему спросить: «Чего изволите?» Должно быть, тоже умеет расслышать издевку. – Мне тут надо еще кое с кем переговорить, – снова обратился он к Лилиан. – А ты тем временем могла бы уже в сани…

– Нет, Борис, я пока что хочу остаться.

Клерфэ все это надоело.

– Это я привез мадемуазель Дюнкерк сюда, – спокойно сказал он. – И, по-моему, я вполне в состоянии доставить ее обратно.

Теперь наконец-то Волков вскинул на него глаза. Он изменился в лице. Но нашел в себе силы улыбнуться.

– Боюсь, вы превратно меня поймете. Но объяснять вам все равно бесполезно.

Он поклонился Лилиан, и на мгновение показалось, что маска надменности на его лице вот-вот расползется. Но он все-таки совладал с собой и направился к бару.

Клерфэ снова сел. Он был собой недоволен. «Что мне здесь надо? – с досадой подумал он. – Мне давно уже не двадцать!»

– Почему бы вам с ним не поехать? – ворчливо спросил он.

– Хотите от меня избавиться?

Он взглянул на нее. Вид у нее был беспомощный, но ему ли не знать: беспомощность – самое страшное женское оружие. По-настоящему беспомощных женщин вообще не бывает.

– Конечно же, нет, – ответил он. – Значит, остаемся!

Она бросила взгляд в сторону бара.

– Он не уходит, – прошептала она. – Остался сторожить. Думает, я уступлю.

Клерфэ потянулся за бутылкой, налил ей и себе.

– Ну и хорошо. Посмотрим, кто продержится дольше.

– Вам его не понять, – с неожиданной резкостью заметила Лилиан. – Это не ревность.

– Нет?

– Нет. Он несчастлив, болен и заботится обо мне. Легко выказывать превосходство, когда ты здоров.

Клерфэ поставил бутылку. Ах ты, сердобольная бестия. Не успеешь тебя спасти, ты уже норовишь отрубить руку спасителя.

– Вполне возможно, – равнодушно проронил он. – Но разве быть здоровым – это преступление?

Она снова повернулась к нему.

– Конечно, нет, – пробормотала она. – Сама не знаю, что я говорю. Думаю, мне лучше уйти.

За сумочку она схватилась, но встать не встала. И хотя она уже порядком успела ему надоесть, сейчас, покуда Волков там, у стойки, ее дожидается, он ни за что ее не отпустит – не настолько уж он успел состариться.

– Ничего, со мной можно не церемониться, – сказал он. – Я не особо чувствительный.

– Здесь все чувствительные.

– Но я-то не здешний.

– Верно, – она вдруг улыбнулась. – Должно быть, в этом все дело.

– В чем же?

– В чем-то, что всех нас сбивает с толку. Разве вы сами не видите? Даже Хольмана, вашего друга.

– Может быть, – озадаченно проговорил Клерфэ. – Наверно, не стоило мне приезжать. И Волкова я тоже сбиваю с толку?

– А вы не заметили?

– Возможно. Только зачем он так старается мне это показать?

– Он уходит.

Клерфэ и без нее это видел.

– А вы? – спросил он. – Вам разве не лучше тоже вернуться в санаторий?

– Кто же это знает? Далай-лама? Я? Крокодил? Господь Бог? – Она подняла бокал. – И кто будет в ответе? Кто? Я? Господь Бог? И за кого? Пойдемте лучше танцевать!

Клерфэ не двинулся с места. Она смотрела на него выжидающе.

– Вы что, тоже за меня боитесь? Считаете, мне нельзя…

– Ничего я не считаю, – невозмутимо ответил Клерфэ. – Просто танцевать не умею. Но если вам так хочется, можем попробовать.

Они направились к танцплощадке.

– Агнесс Зоммервиль все предписания Далай-ламы исполняла, – пробормотала Лилиан, когда тяжелое топанье лыжников обволокло их плотной шумовой завесой. – Все до единого.

В санатории было тихо. Начался так называемый час покоя. Пациенты, как жертвы перед закланием, молча возлежали на своих кушетках и шезлонгах, а горный воздух из последних сил вел в их телах безмолвную битву с беспощадным врагом, что в теплом сумраке легких пожирал их изнутри.

В голубых брючках Лилиан Дюнкерк сидела у себя на балконе. Минувшая ночь была уже позади и благополучно забыта. Здесь, наверху, всегда так: с наступлением утра ночные страхи развеиваются, как облачка на горизонте, и, стоит вспомнить, кажутся неправдоподобной, уму непостижимой чушью. Лилиан блаженно нежилась в теплом свете позднего утра. Мягкой, лучистой завесой свет окутывал ее всю, укрывая пеленой забвения день вчерашний, помогая не думать о завтрашнем. Прямо перед ней, в наметенном за ночь сугробчике, стояла бутылка водки, – та, что дал ей Клерфэ.

Зазвонил телефон. Она сняла трубку.

– Да, Борис… Нет, конечно, нет… Да разве мы могли бы докатиться до такого?.. Не будем лучше об этом… Разумеется, ты можешь заехать… Ну конечно, я одна, с кем мне тут быть?

Она вернулась на балкон, прикинула, не спрятать ли водку, но вместо этого принесла рюмку и откупорила бутылку. Водка была ледяная, на вкус замечательная.

– Доброе утро, Борис, – поздоровалась она, заслышав стук двери. – А я водку пью. Ты будешь? Тогда рюмку прихвати.

Откинувшись в шезлонге, она спокойно ждала. Волков вышел на балкон с рюмкой в руке. Лилиан вздохнула: слава богу, никаких нотаций, подумала она. Он налил себе. Она молча протянула ему свою рюмку. Он и ее наполнил до краев.

– В чем дело, душа5 моя? – спросил он. – Рентгена боишься?

Она покачала головой.

– Температура?

– Тоже нет. Даже пониженная.

– Далай-лама уже что-то сказал насчет твоих снимков?

– Нет. Да что он может сказать? Я и знать не хочу.

– Хорошо. За это и выпьем.

Он залпом опрокинул свою рюмку и отставил бутылку подальше.

– Налей мне еще, – попросила Лилиан.

– Ради бога, сколько угодно.

Она глянула на него с любопытством. Знает же: он ненавидит, когда она пьет. Но знает и другое: сейчас он побоится ее отговаривать. Достаточно умен и хорошо изучил ее нрав.

– Повторить? – спросил он вместо этого. – Рюмки-то маленькие.

– Нет, – она отставила рюмку, так и не выпив. – Борис, – начала она, с ногами забираясь в кресло. – Мы слишком хорошо понимаем друг друга.

– Правда?

– Ну конечно. Ты слишком хорошо понимаешь меня, я тебя, и в этом наша беда.

Волков рассмеялся:

– Особенно когда фён дует.

– Не только.

– Или когда загадочные визитеры нагрянут.

– Вот видишь, – подхватила она. – Тебе уже и причина известна. Ты все можешь объяснить. А я ничего. Ты все заранее обо мне знаешь. Как я от этого устала! Скажешь, это тоже фён?

– Фён, а еще весна.

Лилиан прикрыла глаза. Из-под век она чувствовала легкую, беспокойную дрожь – то ли в воздухе, то ли где-то в себе.

– Почему ты не ревнуешь?

– Я ревную. Всегда.

Она открыла глаза.

– К кому? К Клерфэ?

Он покачал головой.

– Так я и думала. Тогда, значит, к чему-то?

Волков не ответил. Зачем она спрашивает? И что вообще знает об этом? Ревность не с ним родилась, не с ним умрет. Она обнимает собою все, начиная с воздуха, которым любимый человек дышит. И не кончается никогда, даже со смертью ревнивца.

– Так что, Борис? – не унималась Лилиан. – Значит, все-таки к Клерфэ?

– Не знаю. Может, к чему-то, что вместе с ним заявилось.

– Да что заявилось-то? – Лилиан потянулась, снова смежая веки. – Можешь не ревновать. Клерфэ через пару дней уедет и забудет про нас, а мы про него.

Какое-то время она молча, с закрытыми глазами, лежала в шезлонге. Волков, сидя чуть позади, читал. Солнце поднялось выше и, тронув глаза теплой лучистой полосой, заиграло под веками оранжево-золотистыми бликами, мгновенно согрев их изнутри.