Они договорились о доставке, а затем мисс Хупер взяла Мориарти под руку, и пара направилась к двери. Прежде чем выйти Мориарти обернулся, в его глазах загорелся странный огонёк.

— До следующей встречи, мой дорогой Холмс, — сказал он с явной издёвкой.

Шерлок решительно закрыл дверь.

Теперь, наконец-то, он мог вернуться к портрету Джона Уотсона.

Он прикурил «Голуаз» и отступил назад, чтобы воскресить образ.

Джон не сильно изменился за последние десять лет, во всяком случае, не в главном. Как бы высоко ни оценивал Шерлок свои художественные способности (а те были действительно высоки, Холмс не страдал скромностью), даже он был весьма поражён, как хорошо уловил черты Джона в наброске, сделанном в тот день. Открытость и искренность в его лице читались даже сквозь гримасу боли. Его глаза, эти удивительные и всеведущие глаза, так и лучились тихой силой, несмотря на то, что затуманились от лекарств. В рисунке было всё, а теперь Шерлок перекладывал это с наброска на холст.

Конечно, не очень удивительно, что он так хорошо уловил суть, потому что это и было то, чем он занимался. Он славился (или печально славился) этим даром.

С другой стороны, он хорошо понимал, что Холмс-художник никогда раньше так не раскрывался в картине. Этот факт, без сомнения, объяснял реакцию Мориарти. Шерлока тревожило, что другой мужчина считал правду с портрета так быстро и безошибочно.

Самое тревожное, что Шерлок нисколько не переживал.

Он не мог понять, почему так долго тянул с этой картиной. Но как только он её начал, кусочки прошлого возрождались, медленно, по мере заполнения картины, деталь за деталью. Шерлок видел молодого себя, стоящего в тускло освещённом фургоне где-то в тылу с чистым холстом перед собой. Набросок был прикреплен поблизости. Как и тысячи раз раньше, он взял кисть и приготовился писать.

Но всё что он смог — это смотреть на эскиз, вспоминая те глаза, то, как встретились и сцепились их взгляды.

Он ничего не знал о мужчине, выжил ли тот вообще. И это было настолько невыносимо, что спустя некоторое время Шерлок убрал весь альбом с набросками и никогда не просматривал его снова.

До сих пор.

Шерлок так глубоко погрузился в размышления, что не услышал ни дверь, снова распахнувшуюся внизу, ни звуки шагов, поднимавшихся по лестнице. И только когда кончик сложенного зонта постучался в дверь студии, он понял, что явился ещё один непрошенный гость. Дверь открылась.

— Уходи, Майкрофт, — рассеянно сказал Шерлок. Эти слова уже стали его стандартным приветствием.

— И тебе доброго дня, мой маленький брат.

Шерлок так и не удостоил его взглядом.

— Что ты делаешь в Париже? Думал, если ты когда-нибудь покинешь Уайтхолл, Англия падёт. Ах, погоди, это легенда о воронах из Тауэра. Жаль.

Майкрофт скривился.

— Видимо, некоторые из нас никогда не устанут от детских насмешек.

— Видимо, — Шерлок прикурил другую сигарету.

Майкрофт прошёлся по комнате, остановившись перед портретом мисс Хупер.

— Боже мой, — сказал он. — Прелестная вещица, но девушку нельзя отпускать в свет одну.

— Действительно, — согласился Шерлок. — У неё ужасный вкус на кавалеров.

— Да уж.

Наконец Шерлок сдвинулся и посмотрел на него.

— Зачем ты здесь?

— Разве мне нужна причина, чтобы навестить единственного брата?

— Судя по опыту, — да.

Майкрофт согласился лёгким движением изящного плеча.

— Как бы то ни было, не в этот раз. Я здесь, чтобы встретиться с… что ж, тебе не стоит знать об этом. Во всяком случае, я просто заскочил поздороваться и проведать, как твои дела. Я беспокоюсь. Мамуля беспокоится.

Шерлок решил, что простой отказ от разговора поможет закончить визит быстрее. Шерлок мог бы рассказать брату о том, как поступил с конвертом кокаина, но не собирался делиться этим. Он не очень хотел признаваться в том, что порадует Майкрофта.

Майкрофт продолжал расхаживать по комнате до тех пор, пока, как и Мориарти, не остановился перед портретом Джона, изучая его.

— О, он очень хорош, Шерлок.

Безнадёжно полагать, что он не увидит всё, что там содержалось.

— Ты ухватил нечто… он для предстоящей выставки?

Шерлок смотрел на завитки дыма, струящегося с кончика «Голуаз».

— Я бы с удовольствием добавил его в семейную коллекцию. Мамуля нашла бы его очень… занятным.

Что ж, да, Мамуля нашла бы, и по какой-то причине Майкрофт тоже. В конце концов, наблюдать они оба научились у неё.

— Он не для продажи, — огрызнулся Шерлок. — И никогда не будет.

— Нет? — Майкрофт смотрел на него долгую секунду, а затем глянул на свои часы привычным жестом. — Мне нужно успеть на аэроплан, к сожалению, вынужден попрощаться. Мне передать от тебя привет Мамуле?

— Ты же всё равно передашь, так зачем спрашиваешь?

— Ей будет приятно услышать, что ты больше не потакаешь своим опасным порокам.

Чёрт бы его побрал. Иногда Шерлок думал, что Майкрофт зрит в корень слишком хорошо. И, к сожалению, никогда не скрывает то, что узнал.

Когда Шерлок ничего не ответил, Майкрофт ушёл.

Слава богу, наконец-то один. Шерлок принялся готовить палитру. Он аккуратно смешивал цвета, какие хотел, а затем, не имея никакой другой причины, кроме собственного желания, он распаковал новую кисть. Сантименты, возможно.

Начав писать, Шерлок ощутил знакомое чувство, разливающееся внутри. Да, ощущение было знакомым, но и другим на этот раз.

Другим, потому что теперь он точно знал, по чему тоскует.

========== Глава 15. В тёмную годину ==========

Ты долго добирался, Джон.

Когда глаза привыкают к темноте.

— Теодор Рётке

Теперь сон изменился.

Ему больше не снились только глаза необычного цвета с до боли пронзительным взглядом, вспарывающим нутро. Они снились ему, когда он только вернулся в Англию с полей сражений во Франции, и время от времени потом. Только те глаза.

Но теперь глаза шли в комплекте с бледным лицом с невероятными линиями и острыми как бритва очертаниями; теперь их обрамляли тёмные кудри, такие же невообразимые. Более того, к взгляду даже прилагалось имя.

Шерлок Холмс.

Которое также звучало немыслимо. Что это за имя вообще? Невозможно пижонское, если уж на то пошло.

Также как теперь изменился сон, изменилось и пробуждение. Он больше не подскакивал с внезапным осознанием, которое сопровождалось приступом смятения и подобия страха.

Джон отказывался признавать свою очевидную эрекцию, потому что тогда, о ней нужно было бы позаботиться. Очевидным способом. Он знал, без лишних дум, что если он, ах, возьмёт дело в руки, то представлять будет вовсе не Мери.

Короче говоря, он не был готов к последствиям изучения вопроса о ком он должен (будет) думать во время оргазма.

Вместо этого Джон решил поразмышлять о другом.

Глава, которую он напишет сегодня.

Нынешний политический климат в Москве.

Чем занимается Мери в Москве.

Что он поест на завтрак.

Когда его мысли дошли до такой чепухи, Джон прекратил. Сдался. Всё кончилось очень быстро, но оказалось не менее удовлетворительным.

Потом, когда он мылся, то решил не мучиться виной за произошедшее. В мире было так много вещей, из-за которых можно терзаться, и он никогда не причислял к ним секс. Викторианская эпоха давно окончилась.

Вместо этого он подумал о завтраке и остановился на сыре, хрустящем хлебе и добротном красном вине.

Затем, сам не зная почему, он рассмеялся про себя.

***

Шерлок впал в неугомонное настроение, что никогда не сулило для него ничего хорошего. На данный момент под рукой не было нового заказа, а портрет Джона Уотсона он закончил. Шерлок приготовил себе чашку чая (и снова подумал, что мысль о том, чтобы каждое утро получать чай от Джона, всё ещё звучит как самое лучшее, что ему приходило в голову), и остановился перед мольбертом, чтобы осмотреть картину снова.

Он нашёл её удовлетворительной. Самая высшая похвала от Шерлока для своей собственной работы, и даже она звучала очень редко. Он понял, что в последний раз использовал это слово несколько лет назад для маленькой акварели, которую написал на пасеке в Сассексе. Та работа находилась в так называемом семейном собрании, на пополнении которого настаивали Мамуля и Майкрофт. Шерлок был склонен считать, что они лишь ждали, когда самоуничтожение разрушит его, и тогда они смогут распродать все картины за хорошие деньги.