========== Глава 1. Ночь злых намерений ==========

Пролог

Похоже, ночь злых намерений настала,

не просто ночь, а целый век.*

— Роберт Фрост

Суббота, 7 сентября, 1940

Конечно, его вообще не должно там быть.

Глупо и безумно опасно, но он нисколько не беспокоился. Несомненно, это было немного не очень хорошо. Очевидно же, что ни один благоразумный человек не станет торчать на крыше и смотреть, как смерть и разрушения падают с неба прямо на его любимый город. Он любил Лондон, хотя бы потому, что здесь прошла его жизнь, ну или, по крайней мере, лучшие годы. Тем не менее, он переступил грань безрассудства, находясь здесь. На крыше. Смотря, как война, наконец, вторглась в Англию.

Справедливости ради, нельзя не отметить, что в этом мире вообще не нашлось места для разумных людей. Возможно, стоило спросить Шерлока. Конечно, у Шерлока на всё было своё мнение, и даже сейчас, спустя пятнадцать совместных лет, Джон обожал слушать его объяснения. Даже глупые мысли (что бы там себе ни думал гений, у Шерлока порой возникали глупые идеи), озвученные его особым голосом, покоряли Джона. Иногда ему казалось, что он встретил невероятное создание по имени Шерлок Холмс, и каждый миг, что они проводили вместе, дарил очередное открытие. Временами Джон думал, что и на смертном одре, не важно, когда пробьёт его час, он потратит последний вздох, чтобы сказать своему возлюбленному: «Нет, пожалуйста, не сейчас, мне ещё так много нужно узнать о тебе».

Иногда Джон считал, что, возможно, слегка обезумел. Доказательство: он стоял на крыше и смотрел, как падают бомбы.

Отчасти он стоял там из простого любопытства. Она всегда был любопытным, ещё с детства, но этот природный инстинкт только усилился после долгих лет бок о бок с самым любознательным мужчиной в мире.

Он мог бы прикрыться вполне законным интересом в историческом значении драмы, разворачивающейся на его глазах. В конце концов, он был писателем.

Рассеянно он задавался вопросом, почему не было страха. Ему что, не из-за чего было бояться?

Может, его бесстрашие (или слабоумие?) обусловлено тем фактом, что Джон Уотсон уже бывал раньше на войне, с которой вернулся молодым, хотя сейчас 1915 год и казался таким далёким. И сам он совершенно отличался от того восемнадцатилетнего парня, что отправился в окопы за Короля и страну.

Стал лучше, охотно думал он, чем тот неоперившийся юнец, но, может, и не ему судить.

И, вероятно, из-за времени, проведённого на кровавых полях сражений во Франции, он не боялся происходящего теперь, хотя обязательно должен был. И вот он просто прислонился к кирпичной трубе и смотрел, как огромные, вздымающиеся облака чёрного дыма клубятся в ночном небе. Прорезались языки пламени, но он не пошевелился. Даже приглушённые взрывы бомб не слишком настораживали его.

Не говоря уже о том, что Джон стоял здесь и наблюдал (да, наблюдал, потому, что он тоже умел, и чертовски хорошо спустя столько-то лет), как волна за волной немецкие бомбардировщики наносили удары по отдалённым докам, и он слишком хорошо знал, что были и другие вещи, которых стоило бояться. Опасность, которая подступилась гораздо ближе к дому.

Но пока безгранично проще было смотреть за бомбардировкой Лондона, чем думать о тех других вещах. Из этого можно было бы сделать тревожный вывод о его жизни, ну и пусть.

Чувство неуместности происходящего (хотя нападения ждали уже давно) особенно усиливалось тем, что предшествовало атаке.

Это был чудесный день, с безоблачным голубым небом, слишком тёплой температурой для этого месяца, по иронии (задним числом, он отметил это как иронию) с чувством покоя над городом.

Возможно, покой должен был насторожить. Не летали немецкие разведчики, и ничто не портило картину дня. И никто не тревожился. Словно лондонцы хотели взять этот день и прикрыться им как щитом от событий, которые должны были в конце концов наступить.

Поправка: уже наступили.

Впрочем, оглядываясь назад, Джон задавался вопросом, знал ли Шерлок днём, что должно произойти. С утра его глаза таинственно затуманились. Он бы не удивился, узнав, что его любовник был в курсе. Шерлок всегда знал. Всё. Днём они присоединились к толпам других и отправились на прогулку в Риджентс Парк, двигаясь медленно, лениво, сквозь жару, позволяя их плечам соприкасаться как можно чаще, это всё, что они могли себе позволить на публике. Их разговор перескакивал с одного на другое, как и они сами петляли по парку, с лёгкостью, которая возникает в долгих близких отношениях, затрагивая темы, которые им нравились. Только одного они ни разу не упомянули за всю прогулку — то, что должно произойти на следующий день. Они не обсуждали это по негласному, но взаимному соглашению.

Мир менялся слишком быстро, и они отчаянно хотели — и нуждались — в совместном времени только для них двоих.

Теперь, стоя на крыше, Джон знал, что происходящее на его глазах совершенно не отличается от намеченного на воскресенье, разве что приобретает ещё более неотложный характер, чем раньше.

День кончился слишком быстро. После чего они ещё немного погуляли, слова иссякли, их лица вспотели и раскраснелись от жары, и они возвратились в квартиру. По-прежнему не говоря ни слова, они осторожно, чуть нежнее обычного, раздели друг друга и единым целым упали в кровать.

Они занялись любовью с оттенком отчаяния, которого давно уже не испытывали. Последнее время их страсть была единственным привычным явлением. Чувство, в которое каждый из них кутался как в самое любимое и драгоценное одеяние. Между ними всё ещё не унимался пыл. Частенько бывали минуты, когда они задыхались от безумного желания и жажды. Вожделение устилали уют и уверенность, которые пришли только со зрелой любовью. Джон хотел бы верить, что так будет и в их восемьдесят. Если они доживут.

Однако сегодня всё было по-другому. Их не накрыло уютным одеялом близости. Их соединила горькая радость.

Они сжимали, лизали и ласкали, изредка нашёптывая нежности, в очередной раз стремясь запечатлеть в памяти географию тел друг друга.

На часах было 16:43, когда они задремали, блестящие от пота и липкие от семени, сплетённые так сильно, насколько это возможно для двух отдельных тел, и в это время зазвучали сирены. У них не было убежища Андерсена*, они не намеревались пойти в метро и не собирались в сырой, неприятный подвал, пока не возникнет бесспорная необходимость. Когда Джон наполнил две оловянных чашки водой и собрал аптечку, Шерлок быстро собрал все подушки, какие смог найти в квартире, и свалил их в уборной без окон на первом этаже. По счастью, в здании больше никого не было, чтобы отругать их за небрежность.

Они зарылись в мягкой крепости и ждали.

В ванну с коваными ножками уже были сложены картины Шерлока, аккуратно завёрнутые в коричневую бумагу и накрытые толстым лоскутным одеялом. Это всё Джон, потому что Шерлок, как обычно, рассматривал свою работу с определённым безразличием. Майкрофт (или один из его помощников) собрал бы всё и сохранил в безопасном месте навечно. Возможно, в пещере в Уэльсе, зная Майкрофта. Джон понимал, что каждый день будет скучать по картинам Шерлока со стен их дома. Он будет скучать ещё по многому, кроме его живописи, вот почему он решил уехать куда подальше и освещать войну, а не куковать на Бейкер Стрит.

— Нас вполне может разорвать на куски, — отметил Шерлок почти небрежно.

— Полагаю, может, — признал Джон. — Но я так не думаю. — Он действительно не думал, хотя не было никакой логической причины для самонадеянности.

Никто из них не упомянул, что, по крайней мере, они были бы вместе во время взрыва. Не было никакой нужды говорить про это. Возможно, они держались друг с другом только благодаря взаимному безумию. Что было весело: Джон давно смирился с этим.

По своему обыкновению, Шерлок растянулся и устроился головой на коленях Джона. Всего секунду спустя надёжные, спокойные пальцы прошлись по его волосам, пока они оба слушали, как война разрушает город снаружи. Джон пропустил сквозь пальцы по-прежнему густые тёмные кудряшки. Тут и там попадались отдельные волоски, которые только сейчас чуть серебрились. Он никогда не устанет перебирать волосы Шерлока, и Шерлок зарылся носом ему в живот в знак благодарности.