Я пошутил.

…Шло время, и идиллия моих визитов утрачивала свой первый блеск. Я стал замечать, что Книга Дренегара явно не описывала всего окружающего – оказывалось, что и в других книгах, будь то сутры или кантаны, и много какие книги ещё, давались не менее ценные и тонкие решения, вполне подходящие для многочисленных прикладных случаев и задач. Не могу не отметить редкой монографии Катавасия Истины, обнаруженной мной в библиотеке моей матери, – несмотря на устарелость языка и упрощённость в описании листопада, эта книга, приводившая помимо прочего несколько очень интересных математических знакопеременных рядов, возымела на меня громадное влияние. Её автор, бывший шулер и повеса, в деталях рассматривая свою биографию, приходит к выводам о взаимосвязи блуждания с периодичностью. Демонстрируя её на конкретных примерах, он с непревзойдённым мастерством описывает, как некоторый род блужданий с совершенно явным периодом приводил его к некоторого рода периодическим действиям, и – невероятно, но факт! – некоторого рода периодические действия приводили его к весьма длительным блужданиям. Привыкший к простым математическим моделям, я не мог не признать всю полносилу его правоты – увы, но сколько я ни пытался, я не смог воплотить это в изящном способе исследования простых и совершенных чисел. Но что ждало меня в будущем… Честно признаюсь, мне и в голову не приходило, что автор Катавасии Истины – монах-амицианец, выразивший в ней весь спектр своих фантазийных умовоззрений. Как об этом можно было догадаться? Если бы не Ассоль, и подмеченная ею особенность названия, мне бы и в голову это не пришло. Но я никогда не соглашусь с этой избитой амицианской фабулой “Не мыслью единой…”. Что бы вы мне об этом ни говорили.

Не могу не упомянуть нескольких слов и о моей матери. Будучи натурой свободолюбивой, она ещё в раннем детстве, увлечённая советами, данными в Книге Редких Замш, стала развивать в себе особенные, маловстречающиеся искусства. Прежде всего она увлеклась запоминанием запахов, внюхиваясь в руки и кожу встречных гуляющих, а наравне с ними и всего окружающего, живого и животворного. Так она научилась определять многочисленное из случившегося и происходившего по запахам, исходившим от человека, – и я неоднократно становился жертвой её необыкновенной усидчивости, не в силах противиться её желанию обнюхать меня. Отчасти благодаря этому она побудила меня к крайним степеням откровенности в описании моих фантазий, ибо её свободолюбие не желало ограничиваться одними моими снами. Наряду с этим она овладела не менее ценным искусством различать формы и предметы по звуку, отражённому от них и ощущаемому кожей, что позволило ей овладеть искусством ориентирования в темноте. Лишённый этих даров, я, наравне со многими другими, лишь тоскливо воображал их в многочисленных неудачных сочетаниях – в то время как она полноценно наслаждалась последними, издавая по ночам высокие отчётливые звуки. Во время наших прогулок она нередко нарушала созерцательную звёздную тишину подобным же образом – и, охваченный восторгом, я предчувствовал близость, кою она поведает мне в своей неописуемой манере ачарты. Её грациозные губы почти пылали горячечными имами, и, делясь со мной самыми яркими из них, она чрезвычайно возбуждала мою стеснённую фантазию попытками вообразить их невидимое движение и ощущение во всей полноте. Разговаривая вслух с собой, она не придавала значения, различаю ли я внутренний смысл её амшевого языка – со временем я обучился понимать вкладываемые ею значения, кроме тех случаев, когда они касались недоступных мне запахов и кожевому слуху. Позже – лишь много позже – я приучился понимать последнее как приступ неудержимой откровенности, желающей поведать мне свои внутренние стихии. Наделённая широчайшей полнотой природных чувств, прихотью природы она упустила их мужскую часть навсегда – я же был для неё надеждой восполнить последние отзвуками, издаваемыми поверхностью моей кожи, бывшей в её полновесной власти, особенно весной и ранним летом. В ответ она неумолимо соглашалась на ответное всепознавание, олицетворённое двумя сросшимися пальцами её левой ноги – признак сросшегося с любовью всематеринства.

В это время, размышляя над характером моей матери, я пришёл к крайне далеко идущим выводам. В этот момент, нужно сказать, я был занят одной игрой со своей полуторалетней сестрёнкой – она засовывала в отверстие в подошве тапка небольшой деревянный цилиндр, а я вытаскивал его обратно. Игра продолжалась уже в течение пятнадцати минут и несколько утомила меня – сестрёнка же, чрезвычайно весело улыбаясь, готова была продолжать её сколь угодно долго. Чтобы несколько отвлечься, я занялся сравнением её с её старшей сестрёнкой, любившей водить меня за палец, – после я перешёл к анализу своей ещё более старшей сестрёнки, и наконец, пройдя по ступеням, обратился к характеру своей матери. С удивлением я осознал, что её поведение ни в коей мере не может быть описано некоей цикличностью, и, без сомнения, никак не может называться блужданием. Более того, обратившись к другим примерам, я выявил, что подобное можно сказать и о Талии, хотя её поведение я доселе воспринимал либо цикличным, либо блуждающим – видимо, вторя Дренегару. Но на деле оно явно было чем-то иным, и, используя в качестве примеров также шахматную партию и мой метод исследования простых и совершенных чисел, я пришёл к выводу, что подобный характер поведения следует называть направленным развитием. Имея в своём основании и черты цикличности, и напоминания блуждания, оно на деле ведёт к некоей цели, осознаваемой в самом его процессе и управляющей самим этим процессом. И чем глубже я погружался в неё, тем больше осмысленного обнаруживал во всём меня окружающем. События, случившиеся с Плитией, поддержали меня в моих растущих убеждениях – ещё сильнее я поддержал их, обдумав воздвижение Палема, и – как ни необычно – поведение старого напёрсточника. Мне ясно увиделось, какой необыкновенной наивностью я был наделён в свои одиннадцать лет, воспринимая его движения как нечто необъяснимое и поразительное – на деле всё его поведение, вероятно, подчинялось совершенно определённой цели, иначе невозможно было ни объяснить его непередаваемое мастерство, ни само событие нашего первознакомства, ни всё то влияние, которое оказал он на характер моего поведения и мышления, – более того, несомненно и его близость к Императору имела вполне определённый смысл, подчинявшийся этой, наверняка весьма существенной цели. Каково же было моё удивление, когда перелистывая шестую книгу Дренегара, я столкнулся с монологом Стрела, полностью описывавшим моё открытие. Оказалось, что задолго до моего рождения последнее было осмысленно Дренегаром во всей положенной полноте в необыкновенной метафоре Неувядаемой стрелы. Я был настолько восхищён её непоколебимым пафосом, что целый день, поражённый, проговорил об этом со своей девятилетней сестрёнкой – она легко смогла осмыслить аллегорию, и вдобавок привела множество очевидных (хотя и не пришедших мне на ум) примеров, после чего я, как и обещал, два часа проиграл с ней в шахматы, успев выиграть две партии и (для стимуляции её умственных способностей) позволив свести третью вничью (она залезла в пат). Именно с этих пор я стал вдаваться в тот самый смысл, определяющий весь внешний и внутренний облик нашего мира. И постепенно, шаг за шагом, мне стало всё совершенно ясно. Как мог я предугадать, сколько поразительных событий ждало меня в будущем? Но полагается, согласно нашему Этикету, дать слово моей матери.

То был обычный осенний день – я бы сказала, что он мало отличался от предыдущих осенних дней того года. Решив остаться на весь день дома, я расположилась у окна и взглядывала на проходивших мимо. Погрузившись в написание стихотворного плере, я попутно расшивала бисером свою пленону – вязевый рисунок показался мне наиболее подходящим для изображения возникавшего. Стремясь точно воплотить известный мне по переводам характер плере, я утончала каждую щемящую гласную носовым напевом, иначе плере превращалось в плерею. Совершенно неожиданно мне послышался голос младенца, взявшийся исполнять свою партию. Заслушавшись им, я напутала вышивки – его позыв не оставлял меня, и я, отложив в сторону текущее, прониклась им. Меня настолько захватило, что, отказавшись от трёх из своих узлов, я не подумала укрыться от проходивших взглядов – к голосу младенца добавился ещё один голосок, голос маленькой девчурки, прильнувшей к моему приоткрытому круглому окну и с удивлением разглядывавшей меня. Мне были слышны её неизвестные прежде слова – отвыкнув от своего детского языка, я успела разучиться улавливать его узнечики, и стыдилась признаваться в этом себе, как утончённой лингвинике. Я понимала, что моё самоначинание не останется нетронутым – лица мужчин, проходивших мимо, улавливали его лишь отчасти, в то время как женщины всецело погружались, повторяя со мной читотворное плере. Вскоре в мою комнату вошла юная девушка – поддерживая свой округлый живот, она поведала мне своё текущее, и оно влилось своею струёй в моё. Вместе мы принялись рисовать его, дабы усилить свою возникнувшую дельту, – ощупав её живот и руки, и многое из её телесного, и открыв ещё больше узлов, я, на праве старшей, оставила окно раскрытым, несмотря на чистую и трогательную просьбу, читавшуюся в её полусомкнутых губах. Играя глазами и слившись поцелуем передаваемого благословения, она, развязав ещё один из моих узлов, приотворила во мне дремавшее до поры пожелание материнства. Привыкшая к одиночеству плей, до этого дня я узнавала мужчин лишь телесно, проникаясь исходившим. Ныне же, оставив бывшие узлы, я на глазах у каждого ослабила былую граду, всецело отворив себя. Последовав за мной, уже на праве старшей, она напоила меня глотком воды, и ушла, неназванная, иже невозвратимая. Понимая сие как дар, я последовала её примеру, войдя в один из домов, навстречу обитавшей в нём. Мы поведали текущее, замкнув и глаза, и губы, – всепознавание захлестнуло меня волною, подобно случившемуся в раннем. Шагая от одного дома к другому, забыв былое и сдерживающее, и вспомнив себя наиранней, я входила в осенние дома и поила каждую своим лиством. Тот незабываемый день перевернул бывшее, что я воплотила в ночной плее, наедине с вошедшим. Дивный клинописный миф, поведанный им, пусть и знакомый мне доселе, был поэтически изображён нами на коже моего живота – после чего, исполнив шепчущее этере, я целиком раскрыла ему своё. Мы уподобились птицам.