– Если политинформацию проводить, то некогда. В обеденный перерыв можешь сказать героям, пару мобилизующих слов…
Мобилизующих слов Савин не нашел даже в обеденный перерыв и показался сам себе бездельником. Каждый из механизаторов имел свое дело, свои обязанности. А у Савина вроде бы и не было никаких обязанностей. Таких, чтобы потрогать, пощупать… Выглянув из кабины бульдозера, с ним поздоровался сержант Юра Бабушкин, которого тоже избрали в комсомольский комитет. Экскаваторщик Мурат Кафаров, худенький, чумазый и злой, проворчал что-то нечленораздельное на вопрос о запасном тросе. Савин отвел душу только со Сверябой, который вторые сутки «гостил» у Коротеева, пытаясь вернуть к жизни бездыханные самосвалы.
– Тошно, дед? – спросил Сверяба.
– Тошно.
Река слегка парила, струи Туюна все дробились о камни, только не рассыпались, как в августе, бриллиантовыми крошками. Небо зацвело серым, вот-вот сыпанет снегом. Сверяба сидел на валуне, бушлат ему был явно маловат, он распахнул его, подставив грудь речному ветру.
– Мозгой шевелить надо, дед.
И вот тут вдруг что-то сдвинулось в мыслях Савина: может, действительно «шевельнулась мозга»? Он увидел себя со стороны, неуверенного и суетливого из-за сиюминутной готовности взяться за любое дело. А зачем за любое? Надо сначала определиться, найти рабочий стержень. Человек всегда хорошо делает свое и спустя рукава – чужое. А что «свое»? У Кафарова вон – экскаватор, трос в заначке, у Бабушкина – чтобы бульдозер работал как часы. А комсомольский секретарь, может, им до фени. Положен по штату – и ходит себе. Положено ему собрания проводить – и проводит. А в карьер приперся от блажи… Они и голосовали-то за него, возможно, потому, что «положено», не задержавшись даже мыслью на том, что это их дело, что от их решения может быть польза, большая или малая, а может, и вообще никакой пользы не быть.
– Понимаешь, Трофимыч, людей надо разбудить, – сказал Савин и понял, что перегнул. Чего будить, если и так все выкладываются до последнего. – Собрания наши надо разбудить, – уточнил он.
– Какие собрания? – спросил Иван.
– Любые. Собрание – чтобы решать, а не отсиживать. К собранию у каждого человека должен быть личный интерес.
– Личный – это, конечно, здорово.
Савин не захотел уловить иронию.
– Вот хоть решение отчетно-выборного. Там же выполнять нечего: повысить, усилить, улучшить… Почти слово в слово, как в прошлом году. Такой же горох об стенку… А если не писать заранее проект решения? И список выступающих не составлять? Пусть каждый предлагает, что хочет, а?
– А если никто ничего не захочет?
– Но ведь у каждого что-то болит, есть какие-то мысли.
Сверяба молча покачал головой, и непонятно было, одобряет он Савина или нет. Снял фуражку, взъерошил шевелюру, вздохнул могучей грудью:
– Ты Арояну говорил?
– Мне только что это в голову пришло.
– Не знаю, дед. Вроде так не принято. А оно и лучше, что не принято. Жми, ядри его в кочерыжку…
Повестка дня, рекомендованная политотделом, звучала так: «Задачи комсомольской организации по улучшению производственной дисциплины, неуклонному выполнению социалистических обязательств и плановых заданий четвертого квартала». Савин предложил другую: «Что нам мешает в работе?» Ароян с этим согласился. Но в последний момент стало известно, что на собрание приедет помощник начальника политотдела по комсомолу капитан Пантелеев, и Давлетов твердо решил:
– Никакой самодеятельности, товарищ Савин. Как рекомендовано, так и проводите.
Накануне выпал снег, присыпал лед на лужах. Клубные печи открыли зимний сезон, в зале было жарко и уютно.
Доклад делал командир. Савин пытался сосредоточиться на том, что он говорил, но мысли уплывали от доклада. Голос Давлетова звучал, словно из-за стены, привычно и ровно. От этой привычности Савин даже перестал беспокоиться за «потом», когда начнутся прения; косил взглядом на капитана Пантелеева, который сидел за столом президиума с краю и что-то записывал в блокнот. Что? Цифры, которые называл Давлетов? Отклонившись назад, он все-таки заглянул в блокнот и увидел кучу женских курносых лиц в профиль…
Доклад кончился, и Савин, уйдя от «вопросов в письменном виде», предложил задавать их сразу. Вопросов не последовало, и он объявил начало прений. Объявил и тут же понял, вернее, почувствовал, что собрание провалено. Взывал к желающим выступить, но все призывы разбивались о тишину. Приглашал откровенно высказываться о том, что мешает работе, но в зале лишь прошел шумок, и опять все стихло. Наконец слово попросил Гиви Хурцилава, и Савин, некстати вспомнив его прозвище «лейтенант быстрого реагирования», сказал ему мысленно «спасибо». Хурцилава начал с обстановки высокого трудового подъема в стране и на БАМе. Сослался на заметку в газете «Красная звезда» и на обобщенный многотиражной газетой опыт работы их роты. Потом выступили Ароян и Пантелеев. Помощник по комсомолу закончил свою речь тем, что пожурил комсомольцев за неактивность, доброжелательно так пожурил, и сам же предложил заслушать проект решения.
Савин встал и обреченно объявил, что проекта решения нет, что он надеется на предложения из зала. Подполковник Давлетов побагровел, уколол секретаря взглядом и, втянув голову в плечи, уставился в стол.
Зал зашушукался.
Ароян невесело пошутил:
– Лес рук.
В этот самый момент ослепительно вспыхнули электрические лампочки и разом погасли. Стало темно, как в закупоренной бочке. Кто-то хихикнул в темноте. Зычный голос прапорщика Волка объявил:
– Зайцев – на выход!
Зал грохнул от смеха, представив щупленького киномеханика рядового Зайцева, с опаской относившегося к нахалистому Волку. Киномеханик нужен был, чтобы запустить движок аварийного освещения. Слышно было, как он пробирался к выходу под возгласы: «Ну, заяц, погоди!..»
– Есть предложение перенести собрание в связи с отсутствием света, – послышался голос капитана Пантелеева. – Возражений нет?
Комсомольцы были единодушны в своем «нет». Лишь один голос, похоже, сержанта Бабушкина, неуверенно произнес:
– Продолжить собрание…
Спускаясь с высокого крыльца, Савин услышал, как Давлетов говорил Арояну:
– Доэкспериментировались вы с новым секретарем. Теперь разговоров не оберешься.
– А может, все на пользу, Халиул Давлетович?
– На пользу Пантелееву – факт для конференции…
В штабе у Савина была маленькая, похожая на чулан, комнатушка с солидной табличкой на двери: «Комитет ВЛКСМ». Он потерянно уселся за стол, переживая не за собрание, а за то, что подвел командира с замполитом. В груди копилась обида на тех, кто не внял его призыву, отмолчался. Копошились досадливые мысли про равнодушие и равнодушных, о которых какой-то умный человек сказал, что их надо бояться больше, чем врага. И еще про то, что напрасно он не послушался Сверябу и взялся не за свое дело. Ему ли призывать с трибуны, если даже связать два предложения под прицелом глаз ему тяжело? Он и на собраниях-то прежде выступал только под самым категорическим нажимом. Маялся, готовясь к выступлению, исчеркивал десятки листов, пока не отбеливал каждую фразу, не думая о том, что она выходила гулкой и пустой, как длинный коридор. А выйдя к трибуне, боялся оторваться от текста, шпарил скороговоркой и облегченно вздыхал, свалив с себя трудное поручение.
Но если сам он такой, то чего хотел от других? Это все Ароян: зажечь, поднять, уйти от словесной шелухи и лозунгоголосия, революционизировать комсомольскую работу, потому как БАМ – стройка века, принявшая эстафету первых пятилеток. Заворожил замполит, только не сказал, как это – «революционизировать»? В мыслях все выстраивалось четко и гладко. А гладко не бывает, если что-то ломать приходится…
Он сидел в своей клетушке и ждал, что Ароян заглянет, захочет поговорить с ним. Но не предполагал, что тот зайдет вместе с Пантелеевым. Савин вскочил из-за стола, уступая место гостю. Тот сел, сказал Арояну «до завтра», а Савину приглашающе и по-хозяйски показал на табурет. Когда Ароян вышел, спокойно так спросил:
