Ольга не останавливалась. Савин чувствовал, что куда-то улетучилась ясность утра. Он хотел вернуть ее – и не умел. Ему опять казалось, что подобное уже было с ним. Это ощущение вошло в него вчера, в том, другом, зимовье с появлением Ольги и теперь возвращалось время от времени. Она подобрала прутик тальника и чиркала им на снегу, словно рисовала заклинательные знаки.

– Оля! – позвал он.

Она остановилась и, не глядя на него, ответила каким-то своим думам:

– Доброта – не уступчивость, Женя.

Таежный перезвон уплывал вверх, но не истаивал, как дым. Он вписывался в утреннюю лесную тишину, когда вдруг кажется, что, вопреки истине, можно объять необъятное и погрузиться в вечность. Только не надо шевелиться. Потому что стоит сделать шаг в сторону – и уже наплыло текущее. Вся жизнь соткана из вечного и текущего. И там, где они сталкиваются, начинают закручиваться такие узлы, которые ни развязать, ни распустить. Их можно только разрубить.

– Ты не беспокойся, – повторила Ольга. – Я провожу тебя вовремя. Здесь близко.

Тупой иглой Савина кольнула совесть. Он пронзительно почувствовал свою виноватость перед Ольгой. И еще – перед Давлетовым, Дрыхлиным, Синицыным, перед всеми, кто делает сейчас дело, кого придавили в это чистое утро заботы. Он забеспокоился, попытался отогнать это состояние – и не смог.

– Сколько по времени идти до площадки? – спросил он.

– Два часа, однако.

– Как? Всего два часа?

Она грустно улыбнулась:

– А сюда мы сколько шли?

– Столько же.

Савин отключился от всего: от бьющейся подо льдом Эльги, от примороженных деревьев и от нее, которая смотрела на него с бабьей печальной мудростью. Это произошло помимо его воли. Исчезла ночь, проведенная в избушке, глухарь Кешка. Отсчет времени начался с того момента, как выехали на ГТТ к конечной точке маршрута, помеченной на карте-схеме черным кружком. Тягач шел все время с левым подъемом. А потом, после вынужденной остановки, они шли пешком. И держались уже правой руки. Получилась подкова, о которой он упомянул вчера Давлетову. А Ольга говорит, что напрямую здесь всего два часа ходу. Пешком. Значит, есть прямая, соединяющая основания подковы? Та самая прямая, которую не против был бы найти и Дрыхлин. Может быть, она рвется на пути? Не должно быть. Если и рвется, то только здесь, на этом самом месте, на берегу Эльги. Но ведь много проще перекинуть через нее мост, пусть не в два пролета, как на Юмурчене, а в три. Это мелочь по сравнению с теми километрами экономии, что даст прямая…

– Женя, ты где ходишь?

– Оля, ты подсказала одну блестящую идею.

И он принялся торопливо объяснять ей суть «идеи», отобрал у нее прутик, стал чертить на снегу маршрут их движения. Ольгины заклинательные знаки остались там, где застыло время. Их потеснила, сдвинула, захватила жизнь и незаметно стала затягивать узел.

– Так вот, Оль, получается выигрыш в сроках, в средствах, которые в местных масштабах трудно даже представить.

– Я понимаю, Женя.

Он не услышал этих слов, продолжал говорить, доказывать. Она почти прервала его:

– Я дарю тебе Эльгу. И дарю наше зимовье.

Савин будто споткнулся на бегу, растерянно поглядел на нее. Выражение его лица стало жалобным, как у провинившегося мальчишки. Она погладила его ладошкой по щеке, улыбнулась, сбросив с себя невидимый груз.

– Эта трасса намного короче, – с виноватым выражением произнес он. – Дрыхлин сказал, если найти прямую, можно оформить рационализаторское предложение. И ты будешь одним из его авторов.

– Нет! Дрыхле – нет! Я тебе дарю Эльгу, двоим ее нельзя подарить. Дрыхле хватит соболя.

– Тебе не понравился Дрыхлин? – неуверенно спросил он.

– Да.

– Почему, Оля?

Она молчала.

– Ну почему?

Да, он еще вчера, в том зимовье на Юмурчене не то чтобы почувствовал, но каким-то образом уловил Ольгину настороженность к Дрыхлину. И даже не настороженность, а какую-то скрытую неприязнь, упрятанную так искусно, что вчера он даже не задумался над этим. Странно как-то все получилось с той соболиной шкуркой, ставшей подарком. Какая-то меновая торговля, вызвавшая явное неудовольствие Давлетова. Савин только сейчас вспомнил о ней, подумав, что соболь стоит, наверное, втрое против дрыхлинских часов. Но дело даже не в обмене подарками, а в чем-то другом, понятном для Ольги и совсем неясном для Савина. В центре этой неясности стоял Дрыхлин, весь круглый и весь уверенный в себе, бывалый человек, как сказал о нем Давлетов через день после их совместного путешествия. В тот день еще слегка буранило…

Буранчик начался, когда их путь, километров на двадцать, накрепко привязался к берегам реки Туюн. Они шли двумя железными колоннами. В авангарде – тяжелогруженый ГТТ с Давлетовым за старшего, за ним – ГАЗ-66, КрАЗ с вагоном на платформе, за рулем которого сидел Рамиль Идеалович Насибуллин, и еще один тягач, в кузове которого ехал Савин. А позади, по промятому следу, медленно полз неповоротливый арьергард под командованием Синицына: экскаватор, дизель-электрический трактор с бульдозерным оборудованием и три самосвала.

Держались правого, плесового берега, чтоб не влететь в промоину. Ждали встречи с наледями, потому что не бывает таежных рек без наледей. Пожалуй, из-за бурана ни Давлетов, ни водитель не заметили примороженную наледь и, заскочив в нее по самые катки, тормознули. Стала вся колонна.

Дрыхлин вылез из кабины, подошел к заднему борту.

– Как вы смотрите, старлей, на то, чтобы пробежаться за компанию вперед? – позвал он Савина. – А то Давлет-паша притих что-то.

Обходя колесный транспорт по глубокому, выше колен, снегу, они подошли к краю наледи и увидели Давлетова, выглядывавшего из-под кузовного тента. Видно, он перебрался с переднего сиденья назад, хотел выбраться на лед, но трехметровая полоса воды отрезала тягач от крепи. Так и крутил он головой, пока не подошли Дрыхлин с Савиным.

– В наледь попали, – объяснил он.

– Видим, – ответил Дрыхлин. – Доски в кузове есть?

– Есть.

– Бросайте сюда.

– Зачем?

– Не вплавь же мне до вас добираться, Халиул Давлетович.

Давлетов скрылся в кузове, погремел железом и деревом, притих. Слышно было, как он переговаривался с механиком-водителем. Велел ему, видно, тоже перелезть в кузов, потому что оба враз появились у заднего борта, и на лед полетела половая рейка, лист оргалита.

– Стой! – скомандовал Дрыхлин. Повернулся к Савину: – Подгоняйте, Женя, технику. Интервал пятнадцать-двадцать метров. Проинструктируйте водителей, чтобы шли точно за мной.

– Что вы хотите делать, товарищ Дрыхлин? – спросил Давлетов.

– Хочу попросить, чтобы вы уступили мне свое место на головном тягаче.

Он покидал доски на снежную жидкую кашу, бросил на них лист оргалита, сказал Савину:

– Подберете потом.

Шагнул к тягачу. Настил под его ногами осел и погрузился в воду, притопив головки сохатиных унтов. Дрыхлин не обратил на это внимания. Перевалился через борт тягача. Давлетов хотел было спуститься вниз, чтоб присоединиться к Савину, но Дрыхлин остановил его:

– Зачем ноги мочить, Халиул Давлетович? Сидите!

– Что вы собираетесь делать? – переспросил тот.

– Двигаться вперед.

– Может быть, сначала обсудим этот вариант?

– Чего обсуждать? Русло прямое, без прижимов. Значит, на середине промоин нет. А вы, Женя, что стоите?…

Савин торопко пошел к своему тягачу, по пути передал команду Дрыхлина водителям и старшим колесных машин. Колонна подтянулась. Заняв место Дрыхлина на переднем сиденье тягача, Савин увидел, как тронулся с места КрАЗ с вагоном на платформе, съехал в воду, выбирая к середине реки. Вагон опасно покачивало на подналедных рытвинах, того и гляди, не выдержат крепления – соскользнет боком и ляжет зимовать.

Наледь была глубиной не больше метра, зато тянулась до самого поворота, уходя к перекату. Мокреть доходила до рельса, приваренного к носовой части ГТТ. Он загребал ее, гоня перед собой загустевшую волну. Не ехали, а плыли, медленно, но вроде бы уверенно.