Савин услышал за окошком неясные шорохи леса, как будто кто-то слегка покачивал деревья. Вспомнил ее «пьяный лес». Улыбнулся в темноте. Она прикрыла ладошкой его губы, сказала серьезно:

– Не ходи по тайге один. У тебя хороший начальник, ходи с ним. Он добрый.

– Не такой уж Давлетов и добрый.

– Ты его не понимаешь. Он тебя любит.

– Почему любит?

– Потому что у него нет сына… Ты его давно знаешь?

– С лета.

– Только здесь узнал?

– Да…

– А теперь спи, Женя. Тебе надо немного спать…

Савин прикрыл глаза и, не успев задремать, погрузился в сон. Плыли по пруду белые лебеди, вытягивали длинные шеи. Белые лилии сплетали венчальные венки, которые кругами расплывались на воде. Было такое или не было?… Впрочем, какая разница? В жизни ничего не повторяется, но бывает, что все начинается сызнова.

Для Савина «сызнова» началось с того проваленного комсомольского собрания. В ту ночь, после беседы с капитаном Пантелеевым, он долго крутился с боку на бок. Сверяба, как это бывало нередко, ночевал где-то на трассе, потому и на собрании отсутствовал, хотя и намеревался поглядеть, «что выйдет из ничего». Савин даже рад был полному одиночеству, перебирал в памяти разговор с Пантелеевым, умно и аргументированно спорил с ним. У него всегда так было: умно только в мыслях и когда поезд давно ушел. Спорил, томился, глядел в темный потолок с разводами в углах от дождей, упрекал всех и себя больше всех. Всех – за безразличие. Себя – за уступчивость «мыслителю» Пантелееву. Упрекал и понимал, что, повторись все снова, ничего не изменилось бы. И от этого томился душой еще больше.

Но недаром говорят, что утро вечера мудренее. Да еще утро воскресное. С паршивым настроением он поставил на плитку чайник. Только успел вспороть банку сгущенки, как дверь робко приоткрылась.

– Можно, товарищ старший лейтенант?

Савин с удивлением увидел сержанта Бабушкина.

– Что-нибудь случилось? – спросил.

– Н-нет, – краснея, произнес тот, и Савин понял, что сержант пожаловал просто так, тоже переживающий за провал собрания.

– Чай готов, Юра… Ты куда? Заходи!

– Я н-не один.

Савин глянул в оконце и увидел чуть ли не в полном сборе весь свой комсомольский комитет. Выскочил следом за Бабушкиным наружу, поздоровался с каждым и, невзирая на отнекивание, затащил всех в вагон. Табуреток было всего две, уселись на лежанках. Кружек не хватило, достал парадные стаканы. Вывалил в большую алюминиевую миску все запасы пайкового печенья и поручил Бабушкину разливать чай.

Нет, неспроста они все явились, пожертвовав таким редким свободным временем. Савин чувствовал это. И, словно в подтверждение его мыслей, рядовой Сергей Плетт, худой как жердь, малоулыбчивый и малоразговорчивый, сказал:

– Мы насчет вчерашнего…

Савин оглядывал ребят и думал, что, в принципе, он их совсем почти не знает. Кроме каких-то мимолетных разговоров да двух плановых заседаний, ничего и не связывало его с ними. Кто такой Сергей Плетт? Взрывник. Из семьи прибайкальских охотников. На обоих заседаниях комитета не произнес ни слова… А что он представляет собой как человек? Какие у него взгляды на жизнь, привычки, желания?… Или вон у Васька́, что сидит напротив, неловко ухватив стакан такими же огромными, как у Сверябы, лапищами?… Васек и Васек, так все зовут, хотя в нем почти два метра росту и фамилия под стать – Богатырев. До армии излазил с геологами всю тайгу, мог работать и трактористом, и трелевщиком, и шофером. А определили его здесь в геодезисты, потому как он мало-мало разбирался и в этом деле, специалистов же не хватало. Как и Плетту, ему оставалось служить чуть больше полугода, после чего Богатырев собирался осесть на БАМе… Рядом с ним – рядовой Рамиль Насибуллин, серьезненький такой и всегда вежливый. И еще у него отчество странное – Идеалович. Савин постеснялся после первого знакомства спросить у него про отчество, поинтересовался у командира роты капитана Синицына.

– Дед с бабкой у него из первых комсомольцев. Вот и назвали сына Идеалом. – объяснил тот. – А Рамиль по наследству стал Идеаловичем… Между прочим, наотрез отказался от импортного «Магируса», хотя самосвал, конечно, с комфортом. КрАЗ, говорит, привычнее, да и надежнее…

Плетт требовательно взглянул на Васька:

– Рассказывай.

– Значит, так, – сказал Васек. – Я на Амгунь до армии мотался. Ходил по старой трассе БАМа. Ну, той, что еще зэки до войны строили. В одном месте сохранились опоры от моста. Надпись видел, прямо в бетоне: «Этот мост строил комбриг РККА Петров». Он, наверно, украдкой выдавил свою фамилию в сыром бетоне. И получилось навек, так?

– Затакал, – буркнул Плетт.

Васек согласно кивнул и повторил, подняв указательный палец:

– Навек! Ну и я тоже хочу, чтобы моя фамилия навек осталась. Только не украдкой, а под музыку и с речью. Так?

– Мы т-тебя, Васек, самого вместо памятника на Соболиную сопку поднимем, – сказал Бабушкин.

Рамиль, который Идеалович, глядел на Савина вопросительно и даже с заметным нетерпением: как, мол, идея? Идея Савину понравилась. Ему бы в жизнь такое не сообразить. Ведь это и есть то самое «моральное стимулирование соревнования», о котором так часто говорят на собраниях. Та самая гласность, только с учетом исторического размаха стройки.

– Понимаете, – сказал Идеалович, – лучших определяем общим голосованием. Мы-то ведь лучше всех знаем, кто чего стоит. А потом под музыку – навечно. Чтобы, когда по БАМу пойдут поезда, незнакомые люди глядели на наши фамилии, как на Доску почета.

– Это для мостовиков – почет. – вмешался Бабушкин. – А для механизаторов?

– Чего проще, – ответил ему Васек. – Кубы из бетона, так? А на них фамилии. И через каждые сто пятьдесят – двести километров вдоль трассы. Как в Ургале на переезде: до Москвы – столько-то километров, до Комсомольска – столько-то.

«Наверное, они давно вынашивали эти мысли, – думал Савин, только повода высказаться не было. Честолюбие – оно у каждого есть. В большей или меньшей степени. Люди иногда притворяются, что похвала их не трогает. Трогает! Потому что честь по заслугам – норма справедливости. А тут – честь на долгие годы».

– Это вы здорово придумали, – сказал Савин. – И определять победителя голосованием – тоже правильно.

– Т-только бы разрешили, – усомнился Бабушкин.

– Разрешат, – заверил Савин, а сам подумал: «Вдруг не разрешат?»

– А то наш ротный своего маяка обязательно определит в п-победители.

– Какого маяка?

– Н-не знаете разве? Мурата Кафарова. Ему – и тросы, и з-зубья ковшей. А другим – шиш. А Мурат, как Плюшкин. Никогда ни с кем не поделится.

– Будет решать только коллектив, – подтвердил Савин.

Все-таки хорошо было говорить о деле без протокола. По-человечески так получалось, не по-казенному. Предлагали, обсуждали, отвергали. Идеалович предложил рисовать звезды на кабинах самосвалов. Перевез пять тысяч кубов грунта – звезда. Двадцать тысяч – флажок.

Плетт сказал:

– Комсомольский глаз, однако, нужен…

Савин не стал возражать, хотя уже был «Комсомольский прожектор». Но «прожектор» – вроде как указание сверху, значит, чье-то. А «глаз» – свое. За свое и отвечать самим, и отдачу подсчитывать самим. Это был отзвук его, Савина, мыслей, высказанных им Сверябе в коротеевском карьере: мы решили – мы отвечаем.

– А чтобы дело в долгий ящик не откладывать, у меня есть предложение, – сказал Савин. – Кто-нибудь из вас ездил по дороге в районный центр?

– Ездили, – ответил за всех Плетт. – Дорога – одни выбоины. Особенно у Кичеранги.

– Вот я и предлагаю написать на больших фанерных щитах, кто и какой участок дороги отсыпал. Чтобы народ ехал и плевал на эти фамилии, если дорога плохая.

– Н-на Кичеранге я р-работал, – сказал, закрасневшись, Бабушкин и обиженно захлопал ресницами.

– Что же ты так плохо работал? – спросил его Насибуллин.

– Ротный т-торопил. Говорил, что землю б-большая магистраль ждет…