Она не успела ответить. За дверью заскулила собака. Ольга впустила ее в зимовье, та кинулась к столу.

– Ольхон! – строго осадила хозяйка.

Пес послушно уселся у порога. Она достала из-под нар ведро. Выскочила раздетой наружу и быстро вернулась с полным снега. Отвязала от заплечной доски второй холщовый мешочек, вытащила красно-черный кусок мяса, бросила в ведро.

– Белку Ольхону сварю, – сказала.

Снова села за стол, взглянула на Савина. Он почувствовал ее взгляд, но глаз не поднял. Красная, запекшаяся на морозе тушка, которую она привычно бросила в закопченное ведро, странным образом повлияла на Савина. Он вдруг перестал видеть в ней женщину, осталась лишь охотница: а профессия почти всегда ставит свою печать. Какая уж тут женственность, если приходится убивать и сдирать шкуры?… И резкие скулы, и чуть заметные белые лучики у глаз. Подумал, что ей никак не меньше двадцати пяти, а то и больше… А впрочем, какое ему дело до этого?…

Дрыхлин спросил:

– Как же вы, милая девушка, попали в охотницы? Ведь тайга – не дом родной. Жить здесь одной, в такие юные годы!..

– Как раз дом родной, – сыпанула по плечам черными волосами.

Все-таки она могла меняться как-то враз. Смахнула улыбкой заботы, и опять показалась Савину пухлогубой раскосой девчонкой.

– Не одна я здесь. Амака со мной. За Тураном.

– За Тураном – понятно: за перевалом. А Амака – медведь?

– Ты все знаешь, гость. Ты самый хитрый. А он – самый сильный, – показала на Давлетова. – Амака – медведь. Наш род от медведя. Амака – по-нашему, пожилой человек, старик. Мой Амака – дядя Кеша. Мы охотимся вместе. Он сильный и добрый, как сытый медведь.

– И как ваш промысел, удачный?

– Соболь не любит железа. Теперь в тайге много железа.

– Это государственная необходимость, – серьезно произнес Давлетов.

Она невесело улыбнулась.

– Пустые ловушки? – спросил Дрыхлин.

Она махнула рукой: мол, и не спрашивайте.

Савин смотрел на нее и никак не мог отвязаться от мысли, что подобное с ним уже происходило. Хотя точно знал, что не было и быть не могло. Он силился понять эту возникшую из ночи женщину. Как она ходит сутками по тайге, ночует в таких вот избушках, не боясь одиночества и зверя.

Он вспомнил другое лицо и длинные ломкие пальцы, теребившие штору. Мужской магнитофонный голос объяснялся в любви неведомой женщине: «Твои глаза – напротив…» А напротив него были глаза святых, мудро смотревших с трех икон в углу…

– Где ты ходишь, бойе? – вдруг обратилась к нему Ольга. – Чьи следы распутываешь?

– Он у нас задумчивый, – сказал Дрыхлин.

– Молчанье – ограда мудрости, – произнесла она.

Встала, подошла к печке. У Ольхона торкнулись вверх уши. Он подождал, пока хозяйка сняла ведро, вильнул закрученным хвостом. Она вышла из зимовья, он – за ней.

– Хороша охотница, а? – обратился Дрыхлин к Савину.

Давлетов подумал вслух:

– Как же мы все здесь поместимся?

– Знаете, Женя, – продолжал Дрыхлин, – а ведь она положила на вас глаз. Я для нее – гость. А вы – бойе, друг, значит. Для меня она – Ольга, для вас – Оля. Чуете, Женя?… Между прочим, если я не обманываюсь, в торбе, что привязана к поняге, соболь.

– Какой поняге?

– Доска вместо рюкзака. Кстати, гораздо удобнее. На Тунгуске у всех охотников поняги… Вы же никогда соболя не видели, Женя?

– Нет.

– Попросите ее показать.

Она вошла в зимовье, присела на чурбачок у печки, подкинула дров. Сидела, чуть покачиваясь, глядя на огонь, ровно бы читала в беспокойном дрожании желтых языков то, что было спрятано от других. И Савин, завороженный огнем, будто подглядел, как метнулась ее душа в прошлое, которого она не знала, когда собирались на камлание у костра ее сородичи и неистовый шаман заклинал добрых духов послать удачу охотникам. Савин пытался отвести глаза и не мог. Глядел на нее, как на жительницу иного мира, как на таежный мираж, сознавая в то же время, что все – явь, что он может, если захочет, дотронуться до нее.

Да что же это такое? Как же могла так распорядиться жизнь, определив женщине мужскую судьбу? Ей бы по асфальту – в модных сапожках и в своей мохнатой шапке. Поставить бы обеих рядом – глядите, кто лучше! Но несбыточно, невозможно, как нельзя столкнуть стылый голубой день и мягкую буранную ночь.

Она встала, подошла к столу, спросила:

– Можно убирать?

– Нет-нет! – торопливо ответил Давлетов. – Отдыхайте, мы – сами.

Но она с женским проворством взялась за посуду. Давлетов взглянул на часы: было начало десятого. Почти два часа прошло, как появилась в избушке охотница.

– Что ты ищешь, гость, в этих местах? – неожиданно спросила она Дрыхлина и прострелила его своими раскосыми глазами. – Соболя?

– Я ищу землю для БАМа, – ответил он. – А вот Женя соболя никогда не видел. Не покажете?

Он будто зрил сквозь холстину, потому что из той самой торбы, где была тушка белки, она вытащила темно-коричневую, чуть больше рукавицы, шкурку. Бросила ему на колени. Он взял ее, дунул на мех. Протянул Савину:

– Полюбуйтесь. Хоть и не экстра, но хороша.

Савину вдруг стало неуютно и тоскливо. Что-то укололо его, и этот укол вызвал в нем необъяснимое чувство тревоги. Ощутил, как из-за стола уходит благожелательность. Глядел на охотницу, на Дрыхлина, пытаясь понять то, что ускользнуло от него. Дрыхлин поднялся за чайником, сыпанул из пачки в кипяток, не меряя, заварки. Охотница провожала взглядом каждое его движение. Шкурка лежала около Савина, темная, невзрачная, с размытым пятном у шеи. Для приличия он потрогал ее. И спросил – тоже для приличия:

– Чего она такая маленькая?

– Не выделанная еще, Женя, – откликнулся от печки Дрыхлин. – Красивая?

– Не знаю.

– О, бойе! – Охотница обласкала его взглядом, и он словно бы почувствовал теплое прикосновение к лицу. Голос Дрыхлина смахнул ту колдовскую волну.

– Не продадите?

– Какую цену дашь, гость?

– Вам удобнее самой назвать цену.

– Зачем она вам, товарищ Дрыхлин? – спросил Давлетов.

– Не мне, Халиул Давлетович, жене. Приспичило ей соболью шапку.

Савин отодвинул от себя шкурку, поднялся, встал рядом с охотницей, прикоснулся плечом к ее плечу. Хотел поймать ее взгляд, чтобы еще раз почувствовать лицом невидимое прикосновение. Но она смотрела на Дрыхлина.

– Что же вы молчите, Ольга? – не выдержал тот.

– Боюсь прогадать.

– Может быть, у вас еще есть?

– Здесь нет.

– Не надо стесняться, девушка. Скажите, сколько я должен?

Давлетов, недоумевая и с неприязнью, глядел на них. Она засмеялась тихим смешком, и Савину подумалось, что улыбка ей очень к лицу. Засмеялась, превратилась в девчонку и произнесла:

– Все оборотни в шкурках и перьях прячутся в пещерах и туманах.

Дрыхлин непонимающе уставился на нее.

– Это ничего не стоит, гость! Это тебе подарок, – она улыбнулась, но как-то смутно, странно, будто сожалея о подарке.

– Нет-нет! – запротестовал Дрыхлин. – Так я не возьму.

– Бери, бери, гость.

– Не могу.

– Как ты можешь отказываться, если знаешь наши обычаи?

Дрыхлин развел руками, простецкая улыбка раздвинула его щеки.

– Сдаюсь и принимаю подарок. Но желаю отдарить, – отстегнул с руки часы. – Примите от меня! Электроника!

Несколько секунд она разглядывала циферблат.

– Беру их, гость, чтобы не обидеть тебя, – сунула небрежно часы в карман брюк. – Я подарю их дяде.

Она искоса бросила взгляд на Савина и сразу же повернулась к Давлетову, словно задала ему немой вопрос. Помешкала, спросила:

– Хочешь такую же?

Давлетов неодобрительно покачал головой:

– Нет. Мне не нужно ваших соболей.

Глаза ее утратили густоту, потеплели.

– Откуда ты родом, отец?

– Я – татарин. С Урала.

– Далеко, – вздохнула она. – Я знаю Чегдомын и Хабаровск. В Чегдомыне в интернате жила, училась в школе. И в Хабаровске тоже училась.

Давлетов заморгал, глядя на охотницу, пробормотал что-то похожее на «бола, бола». Савин неожиданно уловил их поразительную схожесть, словно охотница была дочерью его начальника: скулы, лоб, разрез глаз.