– И вы желаете, чтобы я просмотрел и проредактировал её.

– Не совсем так; пускай в ней всё остаётся как есть. Я хочу попросить вас вот о чем: кроме вас, мне не хотелось бы обращаться ни к кому с этой просьбой. Я желал бы, чтобы мою книгу напечатали. Я уезжаю из Англии и по всей вероятности руки у меня будут полны другим делом. Я бы желал, чтобы вы попытались найти издателя. Вас это не очень затруднит?

– Нисколько; весь труд будет заключаться только в том, чтобы пересылать рукопись из одной редакции в другую.

– Я, конечно, не рассчитываю на то, что вам удастся увидеть её в печати; но если бы, паче чаяния, рукопись была принята, то я предоставляю вполне на ваше усмотрение все условия. Вы опытны в этих делах, а я нет, и к тому же буду далеко.

– Я сделаю все, что могу, – отвечал Марк. – Что это за книга?

– Я уже сказал, что это роман. Право не знаю, как описать вам подробнее: это…

– О, не трудитесь, – перебил Марк, – я сам прочту. Какое заглавие вы ему дали?

– «Волшебные чары», – отвечал Голройд, неохотно открывая то, что было так долго его тайной.

– Это не светский роман, я полагаю?

– Нет. Я мало бываю в свете.

– Напрасно; многие были бы весьма рады познакомиться с вами.

Но что-то в тоне Марка говорило, что он сам не уверен в том, что говорит.

– Неужели? Не думаю. Люди вообще добры, но они рады бывают видеть только того, кто умеет позабавить их или заинтересовать, и это вполне натурально. Я не могу похвастаться тем, что очень занимателен или интересен; во всяком случае теперь поздно об этом сожалеть.

– Вы не собираетесь, однако, жить пустынником на Цейлоне?

– Не знаю. Плантация моего отца находится в довольно пустынной местности острова. Не думаю, чтобы он был очень короток с соседними плантаторами, а когда я уезжал оттуда ребёнком, у меня было ещё меньше друзей, чем здесь. Но у меня там будет пропасть занятий, пока я ознакомлюсь с делом, как отец, по-видимому, желает.

– Он прежде не располагал иметь вас при себе?

– Он сначала желал, чтобы я занялся адвокатурой в Коломбо, но это было вскоре после того как я кончил курс, и тогда я предпочёл попытать счастья в Англии. Я ведь второй сын, и пока был жив мой старший брат Джон, меня предоставляли на произвол судьбы. Вы знаете, что я уже раз ездил в Коломбо, но не мог поладить с отцом. Теперь же он болен, а бедный Джон умер от дизентерии и он там – совсем один, а так как у меня тут нет никакой практики, то мне неловко отказаться приехать к нему. К тому же меня ничто здесь не удерживает.

Они шли через Ротен-Роу, когда Голройд говорил это. Вечер уже почти наступил; небо стало светло-зелёное; из южного Кенсингтона донёсся звон колокола, призывавшего к вечерне.

– Не напоминает вам этот колокол кембриджские времена? – спросил Марк. – Мне представляется будто мы идём после речной гонки и это звонит колокол нашей церкви.

– Я бы желал, чтобы это было так, – отвечать Голройд со вздохом: – в то время хорошо жилось, и оно никогда не воротится.

– Вы в очень унылом настроении духа для человека, возвращающегося на родину.

– Ах! я, видите ли, не чувствую, чтобы это была моя родина. Да и меня никто там не знает, за исключением моего бедного старика отца; мы там почти как иностранцы. Я оставляю здесь тех немногих людей, которые мне дороги.

– О! все наверное устроится, – рассуждал Марк с тем оптимизмом, с каким мы относимся к чужой будущности. – Вы наверное разбогатеете и скоро станете или богатым плантатором, или выборным судьёй. Там всякий должен составить карьеру. И друзей вы там легче приобретёте, нежели здесь.

– Я бы желал сохранить тех, которые у меня уже есть, – отвечал Голройд, – но, очевидно, надо покориться судьбе.

Они дошли до конца Ротен-Роу; ворота Кенсингтонских садов были заперты, и стоявший позади решётки полисмен подозрительно наблюдал за ними, точно опасался, что они вздумают насильно ворваться.

– Вам, кажется, тут надо повернуть? – сказал Марк.

Голройду хотелось бы, чтобы Марк проводил его до Кенсингтона, но так как тот сам не предлагал этого, то гордость помешала ему попросить его об этом.

– Ещё последнее слово насчёт книги, – сказал он. – Могу я поставить ваше имя и ваш адрес на заглавном листе? Я отошлю её сегодня к Чильтону и Фладгету.

– О, разумеется, – отвечал Марк, – как хотите.

– Я не выставил своего настоящего имени, и если бы даже книгу напечатали, я не желаю открывать своего анонима.

– Как хотите; но почему?

– Если я останусь адвокатом, то роман, хотя бы даже он и имел успех, не особенная рекомендация для клиентов, и кроме того, если меня ждёт фиаско, то мне приятнее оставаться неизвестным, не правда ли? Я поставил на книжке имя Винсента Бошана.

– Хорошо, хорошо, никто ничего не узнает до тех пор, пока вы сами не пожелаете открыться, и если книгу примут, то я с удовольствием буду следить за её публикацией и напишу вам. Об этом не беспокойтесь.

– Благодарю, а теперь прощайте, Марк.

В голосе его послышалось искреннее чувство, которое сообщилось даже самому Марку в то время, как он пожимал руку Винсента.

– Прощайте, – отвечал он, – будьте здоровы, счастливого пути и всякого благополучия. Вы не любите писать письма, но надеюсь, что время от времени напишете мне строчку иди две. Как называется корабль, на котором вы отправляетесь?

– «Мангалор». Он отплывает завтра. А пока прощайте, Марк. Надеюсь, что с вами ещё увидимся. Не забывайте меня.

– Нет, нет, мы слишком старинные приятели.

Ещё последнее рукопожатие, минутная неловкость, которую всегда чувствуют англичане, расставаясь, и они разошлись в разные стороны: Голройд направился в Безуотер через мост, а Марк повернул на Киннсгет и Кенсингтон.

Проводив приятеля, Марк поглядел с минуту вслед его высокой, мощной фигуре, пока тот не скрылся во мраке. «Я его, вероятно, больше не увижу, – подумал он. – Бедный Голройд, подумать только, что он написал книгу; он – из тех неудачников, которым ни в чем не бывает успеха. Я уверен, она ещё доставит мне много хлопот».

Голройд также ушёл с тяжёлым сердцем.

«Марк не будет скучать по мне, – говорил он самому себе. Неужели и Мабель так же простится со мной?»

В тот самый день, когда мы видели Марка и Винсента гулявшими друг с другом в последний раз, миссис Лангтон и её старшая дочь Мабель сидели в хорошенькой гостиной своего дома в Кенсингтонском парке.

Миссис Лангтон была женой богатого адвоката с обширной практикой и одной из тех изящно ленивых женщин, обворожительные манеры которых успешно прикрывают некоторую пустоту ума и характера. Она была всё ещё хороша собой и жаловалась на нездоровье всегда, когда это не представляло положительного неудобства.

Сегодня был один из её приёмных дней, но посетителей было на этот раз немного, да и те раньше обыкновенного разошлись, оставив след своего присутствия в поэтическом беспорядке кресел и стульев и пустых чайных чашках в различных местах гостиной.

Миссис Лангтон покойно раскинулась в мягком кресле и лениво следила за горящими угольями в камине, между тем как Мабель, поместившись на кушетке около окна, пыталась читать журнал при свете потухающего дня.

– Не лучше ли позвонить и велеть принести лампы, Мабель? – посоветовала мать. – Как ты можешь читать в такой темноте? Говорят, это очень вредно для глаз. Я думаю, что никого больше не будет, хотя мне странно, что Винсент не пришёл проститься.

– Винсент не любит приёмных дней, – отвечала Мабель.

– Всё же уехать не простившись, когда мы так давно с ним знакомы, и конечно были всегда с ним любезны… Ваш отец всегда приглашал адвокатов обедать, чтобы знакомить их с ним, хотя это ни к чему никогда не приводило. Он отплывает завтра. Мне кажется, что он мог бы найти время проститься с нами.

– И я так думаю, – согласилась Мабель, – это непохоже на Винсента, хотя он всегда был застенчив и во многих отношениях странен. Он не так давно у нас был, но я не могу поверить, чтобы он уехал не простившись.