Они вышли в длинный коридор с оштукатуренными стенами, целым рядом дверей по обеим сторонам и с тёмным сводчатым потолком.

Марк остановился перед дверью, ведущей в класс м-ра Шельфорда и вошёл. М-р Шельфорд, очевидно, готовился уходить, так как на голове у него была надета большая широкополая шляпа, сдвинутая на затылок, а вокруг шеи он завёртывал платок; но он вежливо снял шляпу, увидев Марка. То был маленький старичок с большим горбатым носом, красным как кирпич, морщинистыми щеками, большим ртом с тонкими губами, и маленькими, острыми серыми глазками, которыми он поглядывал искоса, точно рассерженный попугай.

Лангтон отошёл к одному из отдалённых столов и сел, тревожно ожидая решения своей участи.

– В чем дело, Ашбёрн? – спросил достопочтенный Джемс Шельфорд, – чем могу служить вам?

– Вот что, – начал Марк, – я…

– Что, что такое? – перебил старший учитель. – Погодите… опять тут вертится этот дерзкий мальчишка! Я думал, что уже разделался с ним. Слушайте-ка, сэр, ведь я отправил вас в директору на расправу?

– Точно так, сэр, – отвечал Лангтон необыкновенно почтительно.

– Ну, так каким же образом вы тут, сэр, а не на расправе? извольте отвечать мне, каким образом вы ещё не наказаны, как бы следовало?

– Вот что, – вступился Марк, – он один из моих учеников…

– Мне всё равно, чей он ученик, – сердито перебил тот: – он дерзкий мальчишка, сэр!

– Не думаю.

– Знаете ли, что он сделал? Вбежал с криком и гиканьем в мою комнату, точно это его детская. И он постоянно так делает.

– Я никогда этого не делал раньше, – протестовал Лангтон, – и в этот раз это случилось не по моей вине.

– Не по вашей вине! Разве у вас пляска св. Витта? Не слыхал, чтобы здесь водились тарантулы. Отчего вы не врываетесь в комнату директора? вот он даст вам урок танцев! – ворчал старый джентльмен, усевшись на место и напоминая собой Понча.

– Нет, но выслушайте меня, – вмешался Марк, – уверяю вас, что этот мальчик…

– Знаю, что вы мне скажете, что он образцовый ученик, конечно! Удивительно, какая пропасть образцовых учеников врываются во мне по каким-то непреодолимым побуждениям после классов. Я хочу положить этому конец, благо один из них попался. Вы их не знаете так, как я, сэр; они все нахалы и лгуны, только одни умнее других, вот и все.

– Боюсь, что вы правы, – заметил Марк, которому не хотелось, чтобы его считали неопытным.

– Да, жестокая вещь иметь дело с мальчишками, сэр, жестокая и неблагодарная. Если мне случится когда-нибудь поощрять мальчика в моем классе, который, по моему мнению, старателен и прилежен, то, как вы думаете, чем он отблагодарит меня? Сейчас же сыграет со мной какую-нибудь скверную штуку, только затем, чтобы доказать другим, что он ко мне не подлаживается. И тогда все они принимаются оскорблять меня… да что, этот самый мальчик сколько раз кричал мне сквозь замочную скважину: «Улитка».

– Я думаю, что вы ошибаетесь, – успокаивал Марк.

– Вы думаете? Хорошо, я спрошу у него самого. Слушайте: сколько раз вы кричали мне «Улитка», или другие ругательные эпитеты, сквозь дверь, сэр?

И он наклонил ухо, чтобы выслушать ответ, не спуская глаз с мальчика.

– Я никогда не кричал «Улитка», только один раз я закричал «Креветка». Это было уж очень давно.

Марк мысленно пожал плечами, не без презрения в такой несвоевременной откровенности.

– Ого! – произнёс м-р Шельфорд, беря мальчика потихоньку за ухо. – Креветка? эге! Креветка, слышите вы это, Ашбёрн? Быть может, вы будете так добры, объясните мне, почему вы зовёте меня «Креветкой»?

Для человека, который видел его красное лицо и вытаращенные глаза, причина была ясна, но, должно быть, Лангтон сообразил, что для откровенности есть границы и что на этот вопрос нельзя ответить, не подумавши.

– Потому что… потому что другие вас так называли, – отвечал он.

– Ах! а почему же другие меня называют «Креветкой»?

– Они мне не объясняли этого, – дипломатически заявил мальчик.

М-р Шельфорд выпустил ухо мальчика, и тот благоразумно удалился на прежнее место, подальше от учителей.

– Да, Ашбёрн, – жаловался старый Джемми, – вот как они меня величают, все как один человек: «Креветкой», да «Улиткой». Они кричат мне это вслед, когда я ухожу домой. И это я терплю уже тридцать лет.

– Негодяи мальчишки! – отвечал Марк, как будто бы эти прозвища были для него новостью и все учителя о них ничего не знали.

– Да, да; на днях, когда дежурный отпер мою кафедру, там оказался большой, нахальный котёнок, пяливший на меня свои глаза. Должно быть, он сам себя запер туда, чтобы досадить мне.

Он не сказал, что послал купить молока для незваного гостя и держал его на коленях в продолжение всего урока, после чего ласково выпустил на свободу! А между тем, дело было именно так, потому что несмотря на долгие годы, проведённые им среди мальчишек, сердце его не совсем очерствело, хотя этому мало кто верил.

– Да, сэр, эта жизнь тяжёлая! тяжёлая жизнь, сэр! – продолжал он спокойнее. – Слушать долгие годы кряду, как полчища мальчишек все спотыкаются на одних и тех же местах и перевирают одни и те же фразы. Мне уже это начинает сильно надоедать; а я ведь теперь уже старик. «Occidit miseros crambe»[1]… вы помните как дальше?

– Да, да, совершенно верно… – отвечал Марк, хотя он и не помнил откуда и что это за цитата.

– Кстати о стихах, – продолжал старик, – я слышал, что нынешний год мы будем иметь удовольствие познакомиться с одним из ваших произведений на вечере спичей. Верно это?

– Я не слыхал, что это дело слажено, – отвечал Марк, краснея от удовольствия. – Я написал маленькую вещицу, так, род аллегорической святочной пьесы, знаете… masque… как их называют, и представил директору и комитету спичей, но до сих пор ещё не получал определённого ответа.

– О! быть может, я слишком поторопился, – заметил м-р Шельфорд: – быть может, я слишком поторопился.

– Пожалуйста, сообщите мне, что вы об этом слышали? – спросил Марк, сильно заинтересованный.

– Я слышал, что об этом рассуждали сегодня за завтраком. Вас, кажется, не было в комнате, но, полагаю, что они должны были решить этот вопрос сегодня после полудня.

– О, тогда, быть может, он уже решён, – сказал Марк: – быть может, я найду записку на своём столе. Извините… я… я пойду, погляжу.

И он поспешно вышел из комнаты, совсем позабыв о цели своего прихода; его занимало в настоящую минуту нечто поважнее вопроса, будет или нет наказан мальчик, вина которого находится под сомнением, и ему хотелось поскорее узнать о результате.

Марк всегда желал как-нибудь прославиться и в последние годы ему показалось, что литературная слава всего для него доступнее. Он уже делал многие честолюбивые попытки в этом роде, но даже те лавры, какие ему могло доставить исполнение его пьесы мальчиками-актёрами на святках, казались желанными. И хотя он написал и представил комитету свою пьесу довольно самоуверенно и беззаботно, но по мере того как решительная минута приближалась, он делался всё тревожнее.

То были пустяки, конечно, но все же они могли возвысить его во мнении учителей и директора, а Марк нигде не любил быть нулём. Поэтому неудивительно, если просьба Лангтона улетучилась из его памяти, когда он спешил обратно в классную комнату, оставив несчастного мальчика в лапах его мучителя.

Старик снова надел широкополую шляпу, когда Марк вышел из комнаты, и уставился на своего пленника.

– Ну-с, если не желаете, чтобы вас здесь заперли на всю ночь, то лучше уходите, – заметил он.

– В карцер, сэр? – пролепетал мальчик.

– Вы, полагаю, знаете дорогу? Если же нет, то я могу вам её показать, – вежливо произнёс старый джентльмен.

– Но право же, – молил Лангтон, – я ничего не сделал. Меня втолкнули.

– Кто втолкнул вас? Ну-с, довольно, я вижу, что вы собираетесь лгать. Кто вас втолкнул?

Было весьма вероятно, что Лангтон готовился солгать, – кодекс его понятий дозволял это, – но что-то ему, однако, помешало.