– Да, вероятно, – заключила Мабель, чтобы переменить разговор.

Но Каффин заговорил не без намерения и рискнул даже рассердить её, чтобы произвести то впечатление, какое ему было желательно. И почти успел в этом.

«Неужели Гарольд прав? – подумала она. – Винсент очень сдержан, но мне всегда казалось, что в нем есть какая-то скрытая сила, а между тем, если бы она была, то проявилась бы в чем-нибудь? Но если даже бедный Винсент только скучен, то для меня это все равно. Я всё также буду любить его».

Но при всем том замечание Каффина помешало ей идеализировать Винсента, в разлуке с ним, и посмотреть на него иначе, как на брата, а этого-то самого и добивался Каффин.

Тем временем сам Винсент, не подозревая – чего дай Бог каждому из нас – как его характеризовал приятель в присутствии любимой девушки, шёл на свою холостую квартиру, чтобы провести последний вечер в Англии в одиночестве, так как ни к какому иному времяпрепровождению у него не лежало сердце.

Уже стемнело. Над ним расстилалось ясное, стального цвета небо, а перед ним виднелся Камден-Хилл, тёмная масса, с сверкающими на ней огнями. В сквере, сбоку, немецкий духовой оркестр играл отрывки из второго акта «Фауста» с таким отсутствием выражения и так фальшиво, как может только немецкий оркестр. Но расстояние смягчало несовершенство исполнения, и ария Зибеля казалась Винсенту верным выражением его собственной, страстной, но непризнанной любви.

– Я готов жизнь отдать за неё, – сказал он почти вслух, – а между тем, не смел ей этого сказать… но если я когда-нибудь возвращусь и увижу её… и если не будет слишком поздно… она узнает, чем она была и будет для меня. Я буду ждать и надеяться.

Расставшись с Винсентом на Роттен-Роу, Марк Ашбёрн пошёл один по Кенсингтон-Гай-Стрит и дальше, пока не дошёл до одной из тихих улиц лондонского предместья.

Малахова терраса, как называется это место (название это обозначает также и эпоху его возникновения), производила менее убийственное впечатление, чем большинство её современных соседок, по мрачному однообразию и претенциозности. Дома на террасе окружены были садиками и цветниками и украшены верандами и балконами, и даже зимою терраса выглядела весело, благодаря разноцветным ставням и занавесам на освещённых окнах. Но и тут, как и во всяком ином месте, были дома более мрачного вида. Не бедная внешность поражает в них, нет, но то, что они, по-видимому, принадлежат людям безусловно равнодушным во всему, кроме существенно необходимого, и неспособным придать какую-нибудь привлекательность своему жилищу. Перед одним из таких домов, угрюмый вид которого не смягчался ни балкончиком, ни верандой, остановился Марк.

На окнах не видать было цветных занавесей или горшков с цветами, а только ставни из толстой тёмной проволоки.

То была не наёмная квартира, но дом, где Марк жил со своей семьёй, которая хотя и не отличалась весёлостью, но была не менее почтенна, чем все остальные на террасе, а это во многих отношениях лучше весёлости.

Он нашёл всех своих за обедом в небольшой задней комнатке, обтянутой серыми обоями с крупным и безобразным рисунком. Его мать, толстая женщина ледяного вида, с холодными серыми глазами и складкой обиженного недовольства на лбу и около губ, разливала суп с торжественностью жреца, совершающего жертвоприношение. Напротив сидел её муж, небольшой человечек, кроткий и неизменно унылый. Остальные домашние: две сестры Марка, Марта и Трикси, и его младший брат, Кутберт, сидели на обычных местах.

Миссис Ашбёрн строго взглянула на сына, когда он вошёл.

– Ты опять опоздал, Марк, – сказала она: – пока ты находишься под этой кровлей (миссис Ашбёрн любила упоминать о кровле), отец твой и я, мы в праве требовать, чтобы ты подчинялся правилам нашего дома.

– Видишь ли, мамаша, – отвечал Марк, садясь и развёртывая салфетку, – вечер был столь прекрасен, что я прошёлся с приятелем.

– Есть время для прогулки и время для обеда, – проговорила его мать так, точно приводила текст из св. писания.

– А я их спутал, мамаша. Так? ну, прости, пожалуйста; в другой раз не буду.

– Поторопись, Марк, пожалуйста, и доедай скорее суп; не заставляй нас ждать.

Миссис Ашбёрн никак не могла освоиться с мыслью, что её дети выросли. Она всё ещё обращалась с Марком, как если бы тот был беспечным школяром. Она постоянно читала нравоучения и делала выговоры, и хотя давно уже это были холостые заряды, но тем не менее надоедали детям.

Идеальный семейный круг, собравшись вечером разнообразить своё сборище оживлённой беседой; кто выезжает из дому, тот передаёт свои впечатления и сцены, трагические или юмористические, каких был свидетелем в продолжение дня, а когда они истощатся, женский персонал сообщает более скромные события домашней жизни, и время проходит незаметно.

Такой семейный круг можно от души поздравить; но есть основания думать, что в большинстве случаев разговоры в семьях, члены которых ежедневно видятся, становятся крайне односложными. Так было, по крайней мере, у Ашбёрнов. Марк и Трикси подчас бывали подавлены безмолвием, царствовавшим в их семейном кружке и делали отчаянные усилия завести общий разговор о том или о другом. Но трудно было выбрать такой сюжет, который бы миссис Ашбёрн не убила в самом зародыше какою-нибудь сентенцией. Кутберт вообще приходил со службы утомлённый и немного сердитый. На любезность Марты никак нельзя было рассчитывать, а сам м-р Ашбёрн редко когда вмешивался в разговор и только тяжело вздыхал.

При таких обстоятельствах понятно, что вечера, проводимые Марком в его семействе, не были особенно веселы. Иногда он сам себе дивился, как может он их так долго выносить, и если бы средства позволяли ему нанять удобную квартиру и устроиться так же дёшево, как в семье, то он, по всей вероятности, давно бы уже свергнул иго семейной скуки. Но жалованье, получаемое им, было невелико, привычки у него были расточительные и он оставался в семье.

Сегодняшний вечер в частности не обещал особенного оживления. Миссис Ашбёрн мрачно возвестила всем, кому это надлежало ведать, что она сегодня не завтракала. Марта сказала вскользь о том, что приезжала с визитом какая-то мисс Горнбловер, но это известие не произвело никакого впечатления, хотя Кутберт порывался было спросить, кто такая мисс Горнбловер, но во время спохватился, что это его нисколько не интересует.

Затем Трикси попыталась было втянуть его в разговор, спросив доброжелательно, но не совсем удачно: не видел ли он кого (этот вопрос стал какой-то формулой), на что Кутберт отвечал, что заметил двух или трёх прохожих в Сити, а Марта сказала ему, что ей приятно его постоянство в шутках. На это Кутберт сардонически заметил, что он сам знает, что он весёлый малый, но что когда он видит вокруг себя их вытянутые физиономии, в особенности же физиономию Марты, то это ещё более подзадоривает его весёлость.

Миссис Ашбёрн услыхала его ответ и строго сказала:

– Не думаю, Кутберт, чтобы у твоего отца или у меня была «вытянутая» физиономия, как ты выражаешься. Мы всегда поощряли приличные шутки и невинную весёлость. Не понимаю, почему ты смеёшься, когда мать делает тебе замечание, Кутберт. Это совсем непочтительно с твоей стороны.

Миссис Ашбёрн продолжала бы, по всей вероятности, защищать себя и своих домашних от обвинения в вытянутой физиономии, если бы не произошла желанная диверсия. Кто-то постучал в наружную дверь. Служанка, поставив блюдо на стол, исчезла, и вскоре затем колоссальное туловище показалось в дверях и зычный голос произнёс: – Эге! они обедают! Ладно, милая, я знаю дорогу.

– Это дядюшка Соломон! – сказали за столом. Но никаких знаков радости не было выражено, потому что все Ашбёрны по природе были очень сдержанны.

– Ну что ж, – заявила миссис Ашбёрн, которая, по-видимому вывела свои заключения из этой сдержанности, – я знаю, что если где-нибудь мой единственный брат Соломон будет желанным гостем, то это за нашим столом.