— Ну, раз такой, боярыня, разговор пошёл, скрывать не станем: плачено было. Кем и сколь, не скажу. А ты сама посуди, люди мы здоровы, а заработать-то где? Как жить, чем кормиться? У некоторых семьи немаленькие. Вот и нанялись.

   — Не тяжела работка! — усмехнулась Марфа. — А кто нанял, и не говори, сама догадываюсь.

   — Можем, в случае чего, и тебе послужить, коли догадываешься, — ещё более оживился кривоносый. — Хоть нынче же, если пожелашь.

Из-за его спины выступил обтрёпанный человечек и прогнусавил:

   — В прошлую осень и тебе ведь службу сослужили. «За короля хотим!» — я громче всех кричал, охрип, опосля три дня сипел.

По деревянной улице застучали копыта. Быстро приближался охранный отряд с Василием Есиповичем во главе, к которому окольным путём с заднего двора сбегал за помощью ключник. Мужики кинулись было бежать, но их окружили, прижали к забору.

   — Как ты, Марфа Ивановна? — спросил с тревогой тысяцкий, слезая с коня. — Кто такие? Повредили чего?

Та махнула рукой:

   — Крикуны да пьяницы, ну их! Знамо, кем наущены.

   — Высечь бы их как следует! — сказал Василий Есипович. — Да веришь, Марфа Ивановна, не могу, времени в обрез. Ключник твой чудом меня застал. Отряд чей-то видели на подходе к городу, не знаю, москвичи ль, плесковичи?

   — Ужели Иван так скор? — ужаснулась Марфа. — Быть того не может! Чтобы с наскоку Новгород захватить?.. Как мыслишь, Василий Есипович, оборониться сумеем?

   — Какое-то время выстоим, а там... Посадники наши смирились уж.

   — А я вот не из смирных! — сказала Марфа с гневной дрожью в голосе. — Не дождётся великий князь, что безропотно покоримся ему. Пусть и Митя знает, что ещё господин себе Новгород Великий. Посады, монастыри нужно жечь, осаду легче держать будет.

Тысяцкий замялся.

   — Боязно, однако, своих же подпаливать...

   — Да ведь Иван придёт, щадить их не станет. Показал уже, как губы с ноздрями умеет рвать!.. Когда ещё Дмитрий Донской на Новгород ходил, посады жгли, проверено. Действуй, Василий Есипович. Кто из наших ещё помочь способен? Ананьина бери, Савёлкова. А эти вот, — она кивнула на жавшихся к забору мужиков, — пусть первые с факелами идут, пример покажут. Слышали? Работа повеселей, нежели окна в боярском тереме бить! А пивом и прочим обижены не будете, обещаю!..

К утру из горящих посадов и монастырей потянулись в Новгород телеги и обозы, люди и скот. Столбы дыма были видны за много вёрст. И всё ещё продолжали возвращаться в город ополченцы, разбитые при Шелони и плутавшие в страхе по окрестным лесам. Каждого здорового мужчину старались вновь вооружить. Со стен Детинца на городские стены перетаскивали старые пушки. Марфа приказала опустошить два своих амбара близ пристани и раздать хлебный запас семьям тех, кто защищает город. На какое-то время всех объединила одна общая забота, все вновь почувствовали себя свободными новгородцами, независимыми от воли великих князей. Феофил лишь губы кусал от досады и страха, но ни он, ни боярские сторонники примирения с Москвой не владели уже ситуацией в Новгороде Великом.

Ваня за несколько дней настрадался душою больше, чем за всю жизнь свою. Он постоянно думал об отце, пытался представить себе, где находится его заточение, как к нему относятся московские воеводы — с уважением ли, боязнью? Что сказал ему великий князь, какой выкуп потребует за его высвобождение? Как сам Ваня разговаривал бы с великим князем Московским, окажись на месте отца?

Вопросам конца не было, Ваню распирали надежда, и тревога, и любопытство. И не с кем было поделиться своими мыслями. Бабушку Марфу он не решался расспрашивать, она вся каменела при упоминании о сыне, страшась самого худшего. С матерью у Вани никогда почему-то откровенных разговоров не выходило, Капитолина вечно была недовольна чем-то, ворчала, чтоб дал отдохнуть и не приставал, придиралась к слугам, непрестанно, чуть ли не при всех, во весь голос винила в своих бедах Марфу Ивановну. Оставался один Никита. Но с Никитой Ваня до сих пор даже словом не перемолвился, чувствовал, что не прав, что не виноват он в отцовском пленении, стыдился, что ударил Никиту, а подойти первым, извинения попросить духу не хватало. От этого Ваня ещё больше злился на себя и на Никиту тоже. А тот не смотрел на Ваню, весь день занимал себя разной работой, надолго уходил со двора и дотемна помогал обороняющим крепить городские ворота и стены.

Вскоре и Ваня отправился туда, чтобы посмотреть что и как. Заглянул по дороге в церковь Сорока мучеников, но Ольги не было там на этот раз. Зато при выходе столкнулся с Акимкой.

   — Я к тебе и бежал! — обрадовался тот, потянул Ваню в сторону от паперти и сказал, оглянувшись по сторонам, в самое ухо: — А я видал того Упадыша, по голосу признал.

   — Кого видал? — удивлённо спросил Ваня и вдруг сам вспомнил. — Того, кто лодьи дырявил?

   — Ага! Последить за ним надоть. Пошли?

   — А куда? Где его найти-то?

   — Он на Белой башне, я выследил.

Ваня кивнул, и они быстро зашагали к самой большой и высокой на крепостной стене Софийской стороны оборонительной башне, видной издалека, даже с Великой улицы.

У стены кипела работа. На лебёдке поднимали вверх пушки и ядра в мешках, несколько мужиков тянули крепкий канат. Стучали топоры, варилась смола в большом чугунном чане. Тут же рядом в котле готовилось даровое варево для работников. Все были озабочены, заняты делом, и на ребят никто не обращал внимания.

Ваня с Акимкой стали подниматься по крутой винтовой лестнице на башенный верх. На каждой площадке Ваня подбегал к широким окошкам, откуда всё доступней взгляду становилась ширь новгородских окрестностей, и смотрел на бесконечную низменную равнину, которую пересекали притоки и протоки Волхова, на распаханные поля, на купол нарядного, не сожжённого, как прочие монастыри, храма Петра и Павла на Синичьей горе. «Жалко, Ольга не видит», — подумал он с сожалением и грустью и глубоко вздохнул.

   — Тише! — Акимка стоял на верхней ступени лестницы и прикладывал палец к губам. — Тута они.

Ваня поднялся к нему и, высунув голову, огляделся.

На широком верхе башни были установлены пять пушек. Горел зачем-то разведённый посреди дня костёр. Вокруг него стояли три человека и плавили что-то на огне. Время от времени они с тревогой оглядывались по сторонам, и Ваня с Акимкой едва успевали прятаться. Затем Ваня увидел, как один из них отошёл с металлическим ковшом к пушке и влил расплав в её жерло. Ваня вытянул шею, чтобы рассмотреть всё получше, как вдруг чья-то сильная рука схватила его за воротник и подняла вверх.

   — Ты что тут делашь?

Отброшенный пинком на твёрдый деревянный настил, Ваня быстро вскочил и обернулся. Перед ним стоял довольно молодой парень с короткой бородой и сверлил его круглыми кабаньими глазками. Акимки нигде видно не было.

Подошли остальные.

   — Чей щенок, откудова?

   — Соглядатайствовал, — ответил нервным голосом парень, и Ваня узнал по голосу, что это и есть Упадыш, которого выследил Акимка и которого они подслушали недавно на берегу.

   — Донесёт, — сказал кто-то. — Надо, чтобы с башни упал, будто башка закружилась.

   — Верно, — поддержали остальные. — Ты, Упадыш, пока подержи его, чтобы не шумел, мы окончим скоро.

Ваня попробовал закричать, позвать на помощь, но в лицо ему ткнулась грязная вонючая тряпка, Упадыш повалил его и, заломив руки за спину, стал связывать запястья смоляной верёвкой. Как ни упирался Ваня, тот был сильнее, в поясницу больно упёрлось его костлявое колено. Краем глаза Ваня видел, как суетились злоумышленники, стараясь поскорей вывести из строя новгородские пушки. «Куда ж Акимка подевался? — пронеслось в голове. — Опять в беду с ним попал... Бабушка станет горевать...» Мысли были какие-то отстранённые, приближение гибели осознавалось с трудом, казалось, что всё это не с ним происходит, и, наверно, поэтому не было страха. Всего мучительней, хуже даже верёвки, жгущей кожу, была противная, забившая рот и нос тряпка.