— Ты, боярыня, не здесь и не мне это говори, — сердито отозвался Феофил. — Святая София не кланялась латынскому королю. Как-никак на Москву рукополагаться еду, к православному митрополиту Филиппу.

   — А на докончании с Казимиром разве владычная печать не стоит? — спросила Григорьева едва ли не с ехидцей.

   — Ты к чему это? — растерянно произнёс Феофил.

   — Всяко может повернуться, — негромко, почти шёпотом ответила та. — Может, и отступится в этот раз Иван. А в другой раз? Когда в иной раз его ждать — зимою, весной? А уж он придёт, не сумлевайся. Так лучше назад не оглядываться, а заране в милость к нему войти.

Феофил вдруг разгневался, мясистое лицо пошло пятнами. Как смеет эта грешная женщина поучать его, архиепископа Великого Новгорода и Пскова, пенять ему, что печать его стоит на договорной грамоте с Казимиром! Уж не угрожает ли?! Он уже готов был взорваться высокомерной отповедью богатой боярыне, но взгляд скользнул по сундучку с деньгами, и Феофил заставил себя сдержаться. Сослался на дела и попрощался сухо. Но ещё долго не проходило раздражение, в ушах звучал скрипучий Настасьин голос, как будто читавший его собственные мысли.

Настасья Григорьева отослала домой пустой повозок, возвращалась в свой терем неспешно, рассеянно глядела под ноги, думая о своём. Со стороны могло показаться, что просто прогуливается великая боярыня. Три ражих холопа плелись сзади, изнывая от жары и скуки и мечтая о квасе из погреба. Иногда они почти останавливались и, недоумённо переглядываясь, ждали, когда боярыня пойдёт шибче.

Улицы были тихи и безлюдны. Тихо и спокойно тёк Волхов. На Ярославовом дворе толклись горожане, о чём-то спорили, кого-то ругали, так что невнятные их крики слышны были на другой стороне реки. Настасья остановилась совсем и, обернувшись, долго смотрела на тот берег, на пышные сады богатого Славенского конца, на нарядные, радующие глаз терема, разбросанные на Рогатице, на Нутной и Варяжской улицах, на звонницы и купола новгородских храмов. На душе было смутно и грустно, как при прощании. И долго ещё это чувство не проходило, как ни старалась Настасья Ивановна отогнать его от себя.

Она проследовала мимо церкви Сорока мучеников, уже не глядя по сторонам и вернувшись мыслями к делам сегодняшним. Будь она повнимательнее и позорче, могла бы заметить племянницу свою Ольгу с Иваном Борецким, стоящих за церковной оградой рядом с небольшим треснувшим колоколом, который весной ещё сняли со звонницы, чтобы заменить новым, да так и не заменили.

Ваня несколько раз виделся с тринадцатилетней племянницей боярыни Григорьевой. Обычно внутри храма, куда Ольга приходила с няней. Она всегда первая подходила и начинала разговор, всегда недолгий, обрывая его и прячась, как только строгая нянька хваталась её отсутствия. Но сейчас пришла одна, в глазах сияло озорное удовольствие. Ваня тоже был один, он в этот год быстро рос, превращаясь в крепкого широкоплечего подростка и отвоёвывая для себя некоторые вольности. Однажды даже Васятку в церкву сводил.

   — Я Акимку вспомнила, — сказала, улыбаясь, Ольга. — Как он щель в заборе проделал. Смотри! — Она вынула из длинного рукава чёрный кованый гвоздь с широкой шляпкой. — Неделю расшатывала, упарилась вконец. Теперь захочу, убегу хоть насовсем.

   — Куда же ты убежишь? — удивился Ваня.

   — Некуда, — вздохнула Ольга. — В монастырь разве?..

Ваня не знал, что на это ответить. Он догадывался, что ей несладко живётся в тёткином доме, да Ольга и не скрывала этого. Он жалел её. А как, чем помочь? Ваня не знал. Был бы он взрослее, взял бы её к себе, защитил. Как жаль, что ему только четырнадцатый год, что он ещё не посадник, как отец, что в поход не довелось ему ещё сходить, отличиться, завоевать почёт и славу. Он не сомневался, что всё это обязательно будет в его жизни, но потом, может быть не так скоро.

А хорошо бы сейчас! Он слышал от кого-то, что великий князь Московский в его годы уже и в походе был, и женился. Значит, не всегда малый возраст человеку помеха. Ваня понимал, что великий князь не тот, кому можно завидовать, он враг, он вотчины новгородские воюет, и всё же завидовал. Скорей бы отец возвратился с победою, наказал бы гордого князя Ивана Васильевича за самоуправство...

С Ольгою Ване было хорошо. Он с непонятным для себя радостным волнением слушал её переливчатый голос и не хотел, чтобы она уходила.

   — А пойдём на Волхов? — вдруг предложил он неожиданно для самого себя, не веря, что Ольга согласится. Но она, поколебавшись мгновение, кивнула:

   — Только недолго. А то тётка может скоро вернуться. Покличет меня, а меня и нет! Ой, что тогда будет!..

Видимо, представив гневное удивление боярыни, Ольга рассмеялась. Потом произнесла задумчиво:

   — Наверное, плохая я. Грех это — человеку зла желать. Но она ведь не любит меня. Засмеюсь — она злится, а мне ещё веселей от этого. A тебя дома бьют? — Ваня, удивившись такому нелепому вопросу, помотал головой. — Неужели никогда? И за шалости даже?

   — Нет, никогда.

   — И даже бабка не бьёт? — Оля округлила глаза.

Ваня не выдержал и засмеялся:

   — Чудная ты! Если б кто руку на меня поднял, бабушка Марфа его убила бы, не иначе. Она мне всё разрешает, даже Волчика.

Ваня начал рассказывать про домашнего волка, которого выкормила сторожевая собака Двинка и который тоже, как собака, в конуре живёт, но всё же он не пёс, а волк, и все его боятся, и правильно, что боятся, ведь он может так за руку тяпнуть, что без пальца останешься, и что Ваню Волчик только и признает и кормить себя только ему и позволяет, другой и близко не подходи.

Ольга слушала с таким неподдельным интересом, так ахала, удивляясь, что Ваня весь расцвёл от удовольствия. Такого слушателя никогда ещё не было у него.

   — Как бы я хотела его погладить! — воскликнула она. — Он бы меня не стал кусать, я знаю. Ему ведь тоже плохо одному среди чужих.

   — Отчего же чужих! — слегка обиделся Ваня. — Я в обиду его никому не дам!

   — Так ведь он волчьего роду, а ты же не волк, — сказала Ольга и, взглянув с улыбкой на Ваню, добавила: — Нет, ты не волк.

Они уже почти спустились к реке, как вдруг со спины послышались голоса:

   — Да он это! Точно он!

   — Вырядился!

   — Гляди-ко, с девкой гулят! Не из наших ли?

   — А вот мы посмотрим сейчас!

Ольга испуганно закрыла лицо платком. Ваня обернулся. К ним приближалась ватага подростков, впереди шагал тот чернявый и худой парнишка, у которого Ваня сломал кистень, вступившись давеча за Акимку. Их было семеро. Все глядели на Ваню со злостью и завистью. Он старался, выходя в город, всегда надеть что-нибудь попроще, вот и на этот раз на нём был летний серенький кафтан, сорочка поверх портов, перевязанная красным шёлковым шнурком, мышиного цвета лёгкие сапожки. Но даже этот простой наряд выглядел чересчур богато по сравнению с лохмотьями да заплатами на ребячьих одеждах, с поношенными лаптями. Некоторые и вовсе были без лаптей, на голые щиколотки налипла засохшая грязь.

Чернявый сунул руку за пояс, и в руке его оказался небольшой нож. Остальные начали окружать Ваню с Ольгой. Те попятились и отступили к лежащей на боку старой рассохшейся лодье.

   — Моли пощады! — приказал чернявый, приближаясь. — На колени становись!

Ваня побледнел от гнева, шагнул вперёд, и чернявый махнул ножом перед его лицом. Он отступил, заслоняя собой Ольгу.

   — На колени! — повторил чернявый, и мальчишки загоготали.

Вдруг Ваня почувствовал прикосновение железа к ладони, скосил глаза вниз, Ольга передавала ему свой гвоздь от потайной доски в боярском заборе. Гвоздь был тяжёлый и длинный, длиннее лезвия угрожавшего Ване ножа.

   — Я начну драться, а ты беги, — шепнул он.

   — Только осторожней, — попросила Ольга. В её голосе звучала неподдельная тревога за Ваню, и это придало ему силы и смелости.

   — В остатний раз предупреждаю! — произнёс чернявый со зловещей угрозой. — Не встанешь, начнём бить. Ну?!