— Сама виновата, — проворчала Настасья. — Не сувалась бы куды не нать да гульбы не устраивала кажный день! Ишь, ославила себя на весь Божий свет, с Москвой рассорила Великий Новгород! Бабье ли дело!

Онфимья, вспомнив вдруг о нелюбви Григорьевой к Марфе Борецкой и видя, как та начинает не на шутку гневаться, поспешила переменить разговор:

   — Ой, Настасья Ивановна, чего узнала я! Пимена-то, ключника архиепископа покойного, владычные стражники поймали и в железах увезли.

   — Куда? — вскинула брови Настасья.

   — Этого не ведаю. Что деньги брал из казны, в том ведь он так и не признался. Искали, весь дом переворотили Пименов, а не нашли денег-то тех.

   — Не там искали, — усмехнулась Настасья. — На Великой улице искать следовало. А то и того дале — в Литве, у Казимира.

Онфимья перекрестилась:

   — Ох, Настасья, боязно становится, как послушать тебя. Я вот не сужу никого — и покойна, со всеми в ладу. Чего лучше? Ты зашла бы ко мне как-нибудь вечерком, посидели бы, девичество наше повспоминали. Да сегодня хоть?

   — Недосуг мне сегодня, — нехотя ответила Настасья. — В иной раз, пожалуй, зайду.

   — Ну как знашь, — пожала плечами Онфимья, и не надеявшаяся, что Григорьева согласится на приглашение.

Она встала, собралась уходить. Уже у дверей спохватилась:

   — Забыла, зачем шла! Давеча рушанки приходили ко мне челом бить, в холопья просятся. Взяла на время трёх девок. Работящи, довольна ими. Сегодня новые проситься придут. На всё согласные с голоду. К тебе не послать ли?

   — Посылай, погляжу, — согласилась Настасья, подумав. — Может, возьму пяток.

   — А Ольга у тебя не по дням, а по часам растёт, — улыбнулась Онфимья уже в дверях. — Вхожу к тебе, а она в сенях с котёночком забавляется, поигрывает, смеётся. А сама — такой котёночек миленький! Вот счастье привалит, кому достанется! Не прогадай со сватами-то!..

Онфимья, хохотнув, удалилась.

Настасья ничего не сказала ей на прощание и долго ещё сидела молча, погруженная в свои думы.

Ваня издали наблюдал за тем, как одну за другой спускают на воду просмолённые новгородские лодьи, как выгружают провиант и оружие с доспехами из подъезжающих к самой реке телег, как пробуют паруса, тщетно ждущие ветра в этот жаркий день. В одной лодье обнаружилась течь, и запряжённые лошади поволокли её обратно на берег. Опять возникла перебранка между купцами-лодейниками: никак не могли решить, кому лодья принадлежит и кто доплатит за починку. Слушать это и наблюдать на первый взгляд будничную и скучную работу Ване скоро наскучило, и он собрался возвращаться домой.

Проходя мимо высоких штабелей тесовых досок, он вдруг услышал вроде бы знакомый голос и какую-то возню. Ваня свернул в проход между досками и вышел на квадратную площадку, скрытую от посторонних глаз. Земля тут сплошь была покрыта щепой и опилками, пахло навозом. Прижавшись спиной к одному из штабелей, стоял Акимка, на которого наступали четверо мальчишек его же возраста, одетых довольно бедно и неряшливо. Один из них размахивал над головой примитивным, видно, им самим изготовленным кистенём. Палка с нетолстой верёвкой, на конце которой был привязан небольшой камушек, опасно свистя, рассекала воздух. Ваня оказался сзади нападавших, и они его не услышали.

Не вполне осознавая, что делает, он выбрал момент, перехватил палку посередине, вырвал её из чужой руки и переломил о собственное колено. Владелец кистеня стремительно обернулся с перекошенным от злости лицом. Мальчишка был Ваниного роста, чернявый и очень худой. Его злые глазки округлились от удивления и тут же наполнились гневом, когда он увидел, что его грозное оружие валяется сломанным на земле. Он быстро шагнул к Ване, отводя правую руку для удара. Ваня мгновенно отступил влево и, как учил его Никита, сделал нападавшему подножку. Тот споткнулся и, не удержав равновесия, упал прямо лицом в опилки.

   — Так его! — возликовал Акимка и пнул ближайшего соперника лаптем в живот. Тот вскрикнул и согнулся от боли.

На Ваню бросился третий оборвыш, а четвёртый сцепился с Акимкой, повалил того на землю, и они начали молотить друг друга кулаками по чему попало. Ваня со своим соперником справился ещё Легче, чем с первым: дёрнув его за грудки, отшвырнул на две сажени от себя, даже удивился, как запросто это у него получилось. Тот, сидя на земле, заревел то ли от боли, то ль от бессилия своего. Владелец кистеня оценил Ванину силу и свистнул, давая сигнал к отступлению. Разгорячённый Акимка бросился было следом, но, вовремя одумавшись, остановился.

   — Мы, Акимка, тебя ещё подстережём! — издалека погрозил кулаком худой. — И его тоже! А одёжу в лоскуты изорвём, а то ишь вырядился!..

Мальчишки исчезли.

Акимка отряхнулся, посмотрел на Ваню и засмеялся.

   — Я уж думал, башку расшибут, — сказал он, улыбаясь во весь рот. — Прижали к стенке, не сбежать никуда. А тут ты!

Он вновь засмеялся.

   — За что они тебя? — спросил Ваня.

   — За дело, — беспечно признался Акимка. — Сам нарвался. Вслух шутканул: мол, понаехали рушане со своими вшами! А тощий тот с кистенём рушанином оказался. Остальные тоже из его родни, хоть и здешние.

Ваня покачал головой:

   — С тобой, Акимка, всегда что-нибудь случается. Прямо боюсь рядом с тобой идти — опять из-за тебя и мне достанется.

   — И не говори, — кивнул Акимка. — Сам на себя удивляюсь. Видать, судьба така.

Впрочем, незаметно было, чтобы он испытывал сожаление по поводу своей судьбы.

   — Как боярыня Григорьева тебя поймала, помнишь? — спросил он.

Ваня кивнул, нахмурившись. Ещё бы он не помнил! Такой позор не скоро забудешь.

   — Я ведь на сеннике тогда до темноты и просидел. Спустился в потёмках, бегом к забору, а доска-то и заколочена! Я туда, сюда — нет пути! Слышу, псы лают, ко мне приближаются. Уж как я подпрыгнул да ухватился за верхний край, и сам не знаю по сей день. Страх силы прибавил!

Он посмотрел на Ваню и хлопнул себя ладонями по бёдрам.

   — А у тебя силы-то, гляжу, прибавилось! Эвон как паренька киданул, чуть дух не выбил из него! И росту прибавилось, гляжу. С тобой теперь не боязно хоть на Торг ходить, хоть ещё куда.

   — Ты что же думаешь, — усмехнулся Ваня, — мне боле дел нет, как тебя из драк вызволять?

   — Не, это я так, к слову. А вызволять если и придётся, то уж не тебе.

   — Почему это? — Ване даже обидно стало слегка от таких слов.

   — Уезжаем мы, — признался Акимка. — На Москву. Кровельничать позвали. Тощий, он ведь чего ещё злобствовал на меня? Его отца москвичи зарубили, а я с отцом к москвичам еду. Так-то вот.

Ваня подумал о своём отце и тоже вдруг почувствовал к Акимке нечто вроде отчуждения. Тот, не глядя на Ваню, продолжал:

   — Да не одни мы, многи мастера едут. Отец долго думал, прикидывал, боязно ему. А я нет, не боюсь. Тоже, чай, люди, москвичи-то, храмы строят. Я на церквах люблю робить, где повыше, не то что на трухлявом сеннике григорьевском. Заберёшься под самый купол, аж дух захватыват от высоты, так бы, кажись, шагнул и полетел.

Мальчики шли вдоль досок, и Ваня с удивлением слушал откровения бесшабашного Акимки. Вдруг тот остановился и приложил палец к губам. За ближайшим штабелем раздавались негромкие мужские голоса.

Говорили двое. Голос первого звучал гневно, переходя порой в гусиное шипение. Второй — виновато, будто оправдываясь. Было ясно, что оба таились от посторонних глаз и ушей, это и заставило Акимку насторожиться и замереть. Они с Ваней спрятались в проходе и невольно стали слушать чужой разговор.

   — Я что тебе велел, а? Чтобы течь не у берега, а на большой воде открылась! А ты, расхляба, что наделал?

   — Одна всего промашка и вышла. С одной лодьи не догадаются...

   — Да как не догадаются! Сейчас вон смолить начнут и конопатить её, дыру-то и узрят твою! Ах расхляба ты этакая!.. Мало разве уплачено тебе?

   — Не сумлевайся, Яков Ляксандрыч, не заметють...