Ваня молчал. Ольга сама не своя стояла, побледнев и дрожа как осиновый лист.

   — С тобой, племянница милая, будет у нас ещё разговор, — зловеще посулила ей Григорьева. — С малых лет блудить не позволю! Ишь, с чьим внуком повелась! А ты, Иван Дмитриевич, ступай-ка со мной. Не подобает сыну боярина московского ко мне отай в дыру вползать, на то ворота есть.

Она крепко стиснула Ванину руку повыше локтя и поволокла за собой.

   — Мне больно! — крикнул Ваня. — Я бабушке пожалуюсь!

Григорьева не слушала. Навстречу бежали испуганные слуги.

   — Дыру забей в заборе! — приказала одному. Тот кинулся исполнять.

У ворот передала Ваню своему дворецкому.

   — Самолично доставь! Сзади пущай два стражника следуют. Следи, чтоб не убег, головой ответишь!

Так, под конвоем, и привели Ваню домой под насмешливые и недоумённые взгляды встречных прохожих. Марфа Ивановна, к несчастью, оказалась в тот день дома и сама встретила позорное шествие. Ваню не ругала. Но к вечеру защемило в сердце, она слегла.

Ваня крепился сколько мог. И уже ночью, запёршись в горенке, он наконец разрыдался в подушку, сжимая и разжимая кулаки...

Дмитрий Исакович возвратился к Страстной неделе. Привёз Ване польскую кривую сабельку угорской стали, жене Капитолине шёлковый пояс с золотыми искрами и серьги с изумрудами. Матери — плат парчовый с разводами. Сестрице Олёне — венец девичий с жемчужной поднизью. Не забыл и Онтонину-невестку, и Васю-племянничка. Из челяди кой-кого отметил. Подарил Никите длинный корельский нож в кожаном чехле с застёжками, чтоб на поясе носить.

Марфа Ивановна распорядилась готовить стол, послала гонцов с приглашениями.

Большого сборища не было на этот раз. Многие из молодых отбыли с Василием Васильевичем Шуйским и воеводой Василием Никифоровичем на Двину. Пришёл сильно сдавший за последние месяцы Иван Лукинич, Богдан Есипов, Офонас Олферьевич Груз, сват Яков Короб с Василием Казимером, мужиковатый Захария Овин (как не позвать?..). Василий Ананьин выделялся, как всегда, порывистыми жестами и румяностью. Из тех, кто помоложе, были друзья Дмитрия Василий Селезнёв с Еремеем Сухощёком, житьи Арбузьев Киприан и состоявшие в посольстве Макарьин с Селифонтовым. Последним двоим и было поручено вручить Казимиру договорную грамоту.

   — ...Сели мы за стол пиршественный; — в который раз рассказывал Панфил Селифонтов. — Потянулся я за сёмужкой, ан тут трубы как затрубят! И лебедей понесли. Ладно, отведал малость. Только опять потянулся за рыбочкой — трубы трубят! Кабанчика внесли. Так у короля заведено: кажное блюдо трубами оглашать. Прямо ушами занемог! И ведь так и не дотянулся до сёмги-то, что обидно!..

   — Подвиньте ему блюдо с сёмгою, — улыбнулась Марфа Ивановна. — Всё твоё, Панфилушка, отведи душу. — Она ещё не совсем оправилась от хвори, говорила негромко. — Так ласков, баешь, был Казимир?

Панфил, не успевший прожевать, кивнул.

   — Ласков-то ласков, — ответил за него Офонас Олферьевич, — а всё ж на подмогу его нельзя полагаться с уверенностью. Чересчур легко помочь обещал, все наши условия принял без исправлений.

   — На него не похоже, — кивнул Иван Лукинич. — А сейчас, поди, князь Олелькович ему нажалуется, что выставили его.

   — Ничего, — вмешался Ананьин. — Пусть знает, что господин Великий Новгород не корчма ему литовская. Поможет король — спасибо, нет — сами выстоим.

   — Не рано ли кулаками замахали? — заметил Яков Короб. — Зима-то была тихая.

Захария Овин быстро взглянул на него, будто собираясь что-то сказать, но промолчал.

   — Рано не покажется, когда гром грянет, — проворчал Марфин брат Иван Лошинский. — Рушане вон уже в город потекли, беду чуют. Плесковичи обиду держат на нас, с Москвой пересылаются.

   — Ну, летом-то Иван не двинется, — с уверенностью произнёс Василий Ананьин. — До будущей зимы успеем ополчение поднять. А на Двине москвичей потрепать следует. Есть вести оттуда? Не мало ли воев послали?

Степенной тысяцкий Василий Есипович покачал головой:

   — Хватит тыщи-то. Да тамошнего народу тыщи три. А московских две-три сотни, не боле.

   — Твоими бы устами мёд пить, — проворчал Короб. — Дразним медведя, а рогатина не тупа ли? Худо-бедно ладили с москвичами на Двине, пошто на рожон лезть! Вятку пошто задирать, Торжок грабить, Псков обижать?..

   — Не пойму я тебя, Яков Александрыч, — сказал Лошинский. — Ты к чему это? Тебя послушать — весь Новгород Великий князю Московскому отдать. К тому и идёт, коль медлить будем да сложа руки сидеть.

   — Иван боярам своим открыто вотчины в землях новгородских жалует, — мрачно произнёс Богдан Есипов, покосясь на Короба. — Ишь, Торжок помянул! Там давно уж москвичи хозяйничают. И под Вологдой тож, и в Ламском Волоке, и под Бежецким Верхом. Терпеть не довольно ли?

Марфа Ивановна вздохнула. Все посмотрели на неё.

   — Обвиняет нас в латынстве великий князь Московский. В лжу сию и сам небось не верит, а нужна она ему, выгодна. — Она усмехнулась. — У самого на Москве подворье татарское. Чай, не православные татары-то?

   — Во-во! — кивнул Есипов. — В батюшку своего пошёл. Тот так же с татарами миловался.

   — Сейчас Иван с Казанью замирился, — продолжала Марфа Ивановна. — Самое время ему на нас выступить. До зимы ждать не будет. — Она взглянула на сына. — Казимир-то точно поможет?

Дмитрий произнёс раздумчиво:

   — Обещать обещал, а что до меня, не почуял я правды в словах его. Его Угра боле заботит, нежели Новгород Великий.

   — А коли так, коли сомнение у нас в нём, значит, верно Василий молвил. — Она кивнула на Ананьина. — На самих себя надеяться надо. А мы? Ополчение-то где?

   — Так ведь сев пошёл, — сказал, будто оправдываясь, Василий Казимер. — Отсеемся, людей, коней освободим, тогда уж...

Марфа с досадой ударила по столу ладонью:

   — Дети! Словно дети малые, ей-Богу! Да разве будет Иван ждать, пока мужики наши расшевелятся!

   — Полно, Марфа Ивановна, — попытался успокоить её Василий Есипович. — Куды ж он по болотам полезет?

   — С хлебом туговато, нельзя не отсеяться, — подал и Макарьин голос.

Марфа хотела что-то сказать, встала и покачнулась, схватившись за сердце. Дмитрий быстро оказался рядом.

   — Мамо!..

   — Ничего, пройдёт... — прошептала она. — Вы уж тут без меня...

Дмитрий взял мать под руку и осторожно повёл в покои.

Воцарилась атмосфера тревожного уныния. Гости, негромко переговариваясь, стали расходиться. Один Захария Овин ушёл молча, так и не проронив ни единого слова за весь вечер.

Дождавшись, когда окончательно подсохнут и окрепнут после малоснежной зимы дороги, Клейс Шове отправился в Любек сухопутным путём. Как и было ему обещано Иваном Лукиничем, большую часть убытков от потопленной соли покрыла новгородская казна.

— В другой раз с железом приезжай, — сказал степенной посадник. — Сколь ни привезёшь, всё возьмём. Чем раньше, тем лучше.

Клейс кивнул, уважительно поклонился на прощание. А про себя подумал, что пора уже заняться более спокойным делом. Отметил, что плох степенной посадник, голосом ослабел, желтоватая бледность покрыла лицо. Кто вскоре займёт его место? Не ошибёшься ли с товаром при новом посаднике?

Чутьё подсказывало ему, что многолетняя стабильная торговля Ганзы с Великим Новгородом заканчивается. Немецкий и Готский дворы сильно поредели, многие купцы свернули здесь свои дела.

Проезжая Псков, он ловил на себе угрюмые, недоброжелательные взгляды. Городская стража, узнав, что немецкий купец следует из Новгорода, поначалу не хотела пропускать его, пришлось платить приличную мзду. В городе чувствовалось напряжение, вооружённые всадники часто преграждали дорогу. Клейс не пожелал оставаться здесь даже на ночь и, едва сменив лошадей, тронулся дальше.

Лишь достигнув пределов Литовского княжества, он мало-помалу успокоился. В который раз принялся обдумывать предложение, сделанное ему бородатым московским дьяком, и теперь оно показалось ему странным и доверия не вызывающим.