Ваня этих редких минут общения с отцом ждал с нетерпением, держал их в памяти долго. Он беззаветно любил отца, гордился им, невольно перенимал его манеру гордо вскидывать голову, ходить бесшумно и быстро пружинистым шагом, не горбясь сидеть в седле.

В Кракове отец. Верно, любуется им сейчас польский король Казимир, приглашает остаться советником королевским, богатые города и много золота обещает, подарить. Но отвечает ему отец: «Не могу, честный: король, не нужны мне иные города, окромя Великого, Новогорода, ждёт там меня сын Иван Дмитриевич, добрый молодец, дороже он мне любого золота!..»

Простуженный Васятка выглянул на крыльцо. Давеча, набегавшись, зачерпнул воды из кадки да прямо с льдинками и попил. Васятка заулыбался, увидев Ваню, пошёл к нему, но выскочила следом нянька, запричитала, заохала и увела его обратно в дом.

«Скучно Васятке», — подумал Ваня. И у него отец уехал — Обонежье от московских воев оборонять. Уезжал с пышностью. Бабушка Марфа самолично сына снарядила, всё проверила — от кольчуги кованой и стальных наручей до конской подпруги. Перекрестила, поцеловала в лоб. Запричитала Онтонина, обняла красный сапог вскочившего в седло мужа. Слезливо и деланно громко заныли бабы из челяди.

Конь под дядей Фёдором горячий, нетерпеливый, как и он сам. А всё ж фыркнул, прянул в сторону, проходя мимо Вани с Волчиком.

   — Ванька, гляди за ним! — крикнул Фёдор с досадой. Затем усмехнулся: — Вернусь, шкуру на шапку отдам!..

Волчик стал уже ростом со среднюю собаку. От Двинки давно отняли его, живёт в отдельной будке, гремит цепью, щерится на всех, одного Ваню только и признает, подпускает к себе, позволяет ерошить жёсткую серую шерсть.

Настя, давая Ване кости на поварне, ворчит:

   — Зверюгу-то какого отрастил, всех пугат! Ну и куды его? Куды денешь-то потом?

Ваня и сам не знает. Пусть себе живёт. У одних сторожевые псы, а у него будет сторожевой волк. Только на шапку он Волчика ни за что в жизни не отдаст.

Никита изготовил Ване лук из кленового дерева. На концах рога из бычьей кости. Шёлковая тетива натянута туго, аж звенит, как тронешь. Стрелочки камышовые, просушенные над огнём, с лебяжьими пёрышками и острыми железными наконечниками. Настоящие! Колчан тоже настоящий, из телячьей кожи, обтянутый камкой.

Никита обучает Ваню лучному искусству. Поставил в дальнем конце двора крепкую тесовую доску, очертил на ней головешкой чёрный круг.

Ваня в десяти шагах от мишени вскидывает лук, натягивает тетиву со стрелой, и та падает плашмя на землю, не долетев до доски.

   — Локоть левый не топырь, — подсказывает Никита. — Пальцы сжимай крепче.

Ваня изо всех сил сжимает пальцы, выстреливает. Звенит тетива. Стрела своим оперением больно обжигает Ване пальцы и падает в трёх шагах от него.

   — Ну вот, опять спорол! — огорчается Никита.

   — Кривой лук ты сделал! — топает Ваня ногой и в гневе ломает об колено стрелу.

Никита качает головой.

   — Ай-ай-ай! Как небережно! Сказку о Михайле Казаринове, что я тебе сказывал, совсем, видать, забыл.

   — Каку таку сказку! — ворчит Ваня, насупясь. — Ничего ты мне не сказывал!

   — Забыл, забыл, — вздыхает Никита и начинает нараспев:

Ваня, немного успокоившись, слушает, затем восклицает звонким своим голосом:

   — Так то вон лук какой! Мой-то похужее!

   — Да ведь и ты не Михайла Казаринов, — отвечает с улыбкой Никита.

Ваня гордо поднимает голову:

   — Я Иван Борецкий!

Никита делает удивлённое лицо:

   — А я-то, дурак, и не знал. Да ты не горячись. Михайло в малолетстве того лука тоже не имел, а был у него такой, как у тебя.

Ваня недоверчиво смотрит на Никиту, не обманывает ли? Но Никита уже не улыбается.

   — Ладно, — вздыхает Ваня. — Отойди от доски-то!

Он вновь поднимает лук, вкладывает стрелу.

   — Левый локоть, локоть не топырь! — прикрикивает Никита. — Ровнее держи!

Стрела летит и звонко вонзается в доску. В круг она не попала, но Ваню уже охватывает радостный азарт. Он вопросительно смотрит на Никиту.

   — Молодцом! — кивает тот. — Довольно на первый раз.

   — Нет, ещё давай стрелять! — не соглашается Ваня.

Никита доволен про себя.

   — Локоть-то не топырь! — в который раз повторяет он. — Вот, верно!

Стрела вонзается в круг.

Вечером к Никите наведался друг его Захар Петров, кровельщик. Пришёл со жбаном своего пива.

   — Поставь нам кружки, деушка, — попросил Настю, прибиравшуюся в людской. — Моего опробуем. И себе кружку подставляй. А то всё с пустыми руками к вам хаживал, самому совестно.

   — Деушка! — передразнила Настя. — Не женихаться ль явился? При живой жене грех.

Никита с Захаром засмеялись.

   — Забогател никак, — продолжала подтрунивать Настя, ставя на стол три кружки. — Что, щедро платит богатая Настасья?

   — Какое там! — отмахнулся Захар. — Байну да два сенника ей перекрыл, а заплатила токмо за байну. Теперича на терем велит лезть, а я сумлеваюсь: ну обратно обманет? У Марфы Ивановны по чести было всё, за Марфой Ивановной не водилось такого, чтоб не платить. А у Григорьевой... — Он перекрестился. — Едва дурное слово не вымолвил, прости Господи! Эх, Настя! Даром что зовут вас одинаково, а у тебя я голодным не работал.

Он разлил пиво по кружкам.

   — Хорошо сварил, — похвалил Никита, отхлебнув. — Нашего не хужей.

   — Неужто не кормит? — удивилась Настя.

   — Да что про меня говорить, — возмущённо жаловался Захар, — я человек ремесленный, вольный, пришёл и ушёл. А робы и холопья ейные все впроголодь живут, злые как собаки. Оттого и злые. Работал я у бояр, знаю, но такой прижимистой во всём Новогороде не сыщешь.

Захар тяжело вздохнул. Никита с Настей переглянулись и вздохнули тоже.

   — Не серчайте, — смутился Захар. — Экий ведь я, нагнал тоску! Душевно мне с вами, душу отвёл и полегчало. Скажу вот чего только. Недоброе затевается в тереме Григорьевой против боярыни Марфы. Сам не знаю толком, по словечкам отдельным сужу. Оно, конечно, дело не наше, боярское, а и вам бы не пострадать...

Ваня побродил по терему, наведался на дядину половину, в Васяткину горенку. Но Васятку уже уложили в постель, тётка Онтонина не допустила к нему. Олёна тоже запёрлась, сказала из-за двери, что спать легла.

Олёна в последнее время переменилась. Реже смеялась, стала задумчивей, порой не слышала, что ей Ваня рассказывал, а тихо улыбалась чему-то своему.

Бабушка Марфа опять куда-то уехала, ещё не вернулась.

Ваня пошёл к Никите, в людскую.

   — Соколик наш ясный пожаловал! — сказала приветливо Настя. Усадила его за стол, подала ложку, миску с простоквашей и тёплую горбуху ржаного хлеба. — Кушай, миленький.

Ваня принялся за простоквашу, будто весь день не ел.

Захаров жбан опустел. Никита взглянул на Настю:

   — Что ли, нашего принеси?

Та вышла и скоро вернулась с глиняным кувшином, по краю которого медленно стекала густая пена.

   — Вы уж без меня, в голове шумно, — сказала она, ставя кувшин перед Никитой.

Захар задумчиво наблюдал, как тот разливает душистое пиво. Взял свою кружку, но пить не спешил. Произнёс негромко:

   — На Москву зовут ехать.

   — Кто? — удивился Никита.

   — Да был тут князь тамошний, не из главных, молодой такой. Его люди по городу шастали, высматривали мастеров. Приглянулся им. Москва строиться желат основательно, каменно. У них, бают, что ни день, то пожар. Да не одного меня звали. Плотников берут. Капитон, каменщик, согласие дал, после Пасхи двинется. Заработки сулят. Прямо и не знаю...