Наполеон в «витчуре», которая стала популярной не только во Франции, но и в России
Фрагмент работы художника В. Верещагина, 1896
Черные военные галстуки Бонапарта надели наши записные столичные щеголи. Они же в начале 1800-х годов оценили прелесть панталон со сложной «венгерской» вязью, ставших элементом парадного консульского костюма Наполеона: «Я успел уже заказать Занфтлебену пюсовый фрак из лучшего сукна, синие панталоны с узорами по бантам a la Hazard за 40 рублей – дорого, но мило»[80].
Ловкие удобные сапожки с мысиком и кисточкой у нас называли «Souvaroff» лишь потому, что именно так их именовали в наполеоновской Франции. Битва при Маренго[81], сколь блистательная, столь и случайная победа Бонапарта, в июне 1800 года дала имя новому модному темно-серому цвету, в котором удачно зарифмованы оттенки хмурых пьемонтских небес, дыма артиллерийских орудий и грубой шинели Наполеона.
В 1807 году, когда он вошел в Варшаву и призвал поляков к борьбе за независимость, во Франции стали популярны «витчуры» – полушубки в польском стиле из рыхлого бархата или сукна на «диком» меху. Иногда их отделывали бранденбургами[82]. И почти сразу же их примерил и в России, хотя в это же самое время наши войска отбивались от французов на Висле и летом были наголову разбиты под Фридландом.
Образ Бонапарта не давал покоя даже провинциальным романтическим девушкам, любительницам вечернего рукоделия. Надежда Дурова, будущая кавалерист-девица, живя с родителями в тихом Сарапуле, втайне ото всех восхищалась Наполеоном, с войсками которого ей позже пришлось сражаться, и вышила скатерть гладью с портретом сира. До революции эта вещица хранилась в музее 5-го уланского Литовского полка[83].
Пока Наполеон пытался разделаться с Англией, в русской моде кашмирские шали сражались со смирнскими. Наши щеголихи оценили прелесть и удобство индийских палантинов еще в конце XVIII века, хотя стоили они баснословно дорого и поступали сюда из туманного Альбиона. Но британской монополии скоро пришел конец: в 1798 году Наполеон начал свой знаменитый Египетский поход, нанеся этим серьезный удар по финансовому благоденствию ненавистной Англии. Его ловкие негоцианты быстро наладили вывоз из Египта во Францию более дешевых и менее качественных смирнских шалей, ставших вынужденной альтернативой запрещенных кашмирских. Тогда же они проникли в павловскую Россию. Впрочем, уже в 1801 году, после убийства Павла Петровича, торговые отношения с Британией были восстановлены. Кашмирские шали вновь наполнили русские лавки и гардеробы щеголих, а смирнские попали в опалу. Но после войны Четвертой коалиции, разгрома нашей армии под Фридландом и подписания Тильзитского мирного договора в 1807 году отношения между Англией и Россией резко ухудшились. В октябре Александр I, связанный тильзитскими обязательствами, вынужден был примкнуть к «континентальной системе» Бонапарта.
В 1808 году был запрещен ввоз английских товаров в Россию, в том числе кашмирских шалей. Однако теперь русские модники тешили себя не только наполеоновскими смирнскими шалями. К этому времени в России появились мануфактуры, начавшие производство палантинов и шарфов, аналогичных индийским и турецким.
Больших результатов в искусстве копирования и интерпретации добилась помещица Надежда Мерлина, основавшая в 1800 году в селе Скородумовка мануфактуру по производству кофров и палантинов. В 1806 году она начала производить аналоги кашмирских шалей. Этим же благородным ремеслом занимался и статский советник Дмитрий Колокольцов на основанной им в начале XIX века фабрике в селе Ивановском. Другая именитая фабрикантка, Вера Елисеева, целых пять лет упорно расплетала драгоценную кашмирскую шаль, чтобы лучше понять технологию ее изготовления. И вот, дойдя до самой сути, в 1813 году основала фабрику и начала производить шали, максимально близкие кашмирским. Тем самым войны и эмбарго привели к началу импортозамещения, подтолкнули развитие местного производства дорогостоящих шерстяных товаров.
Франция продолжала диктовать моду даже тогда, когда против нее ополчилась вся Европа. Николай Карамзин призывал русских дам опомниться, прекратить слепо следовать парижской моде: «Наши стыдливые девицы и супруги оскорбляют природную стыдливость свою, единственно для того, что француженки не имеют ее, без сомнения те, которые прыгали контрдансы на могилах родителей, мужей и любовников! Мы гнушаемся ужасами революции и перенимаем моды ее!»[84]. Но никто не желал его слушать.
Парадокс – пока русская армия сражалась с Наполеоном, русская мода, словно распущенная куртизанка, гостеприимно принимала стиль «сира» в своих богатых и вычурных альковах. Лишь с началом Отечественной войны она слегка очнулась от бонапартовского экстаза и вспомнила о своих корнях. В моду, правда совсем ненадолго, вошли кокошники, сарафаны и серые армяки ополченцев.
Впрочем, не только национальным колоритом отличалась русская мода Отечественной войны. Ярко-алый стали называть цветом «московского пожара». В 1814 году, когда союзные армии вошли в покорившийся им Париж, портные в Европе и России принялись сочинять головные уборы в честь сей славной виктории. Василий Верещагин писал: «И действительно, женские шляпы, особенно после пребывания в 1814 году союзных войск и заимствования форм головных уборов у офицеров союзной армии, приняли ужасающие размеры и формы и были лишены всякой грации и изящества. Это были шляпы “à l’anglaise” (по-английски. – О.Х.), тяжелые и массивные, с бесчисленным множеством оборок и плоек; “à la russe’’ (по-русски. – O.X), с очень маленькими полями и высокою головкою – настоящие кивера, украшенные белыми петушиными перьями или султанами; токи “à la polonaise” (по-польски – O.X.); австрийские шляпы-фуражки; шляпы в виде рыцарских шлемов с забралами и, наконец, что не лишено оригинальности, – даже головные уборы в виде русских кокошников, возвращавшихся обратно к нам, в качестве парижской моды»[85].
В 1815 году брюки со штрипками, носившиеся поверх сапог, переименовали в «веллингтон» в честь английского герцога, героя Ватерлоо, разгромившего армию сира.
Любая война разрушительна. Но, как ни странно, иногда она положительно влияет на экономику и торговлю. Пожар Москвы в 1812 году уничтожил многие предприятия, в том числе все двенадцать текстильных фабрик с современными бумагопрядильными машинами. Это была настоящая технологическая катастрофа. Но только не для тех, кто жил в благословенном Иванове. Несмотря на то что местные мастера научились вырабатывать тонкие полотна и овладели искусством набойки, до войны село не поспевало за Москвой и не могло с ней конкурировать. Все разом изменилось после пожара двенадцатого года. «Ивановская промышленность на время освободилась от очень опасного конкурента, и это чрезвычайно содействовало ее успеху. С этого времени в селе Иванове распространяется ситцепечатное производство в двух видах – в виде кустарного и фабричного производства»[86], – сообщал историк промышленности Михаил Туган-Барановский. В 1824 году в Иванове насчитывалось уже 124 ткацкие и набивные фабрики.
Аналогичным образом поднялся на ноги посад Клинцы Черниговской губернии. После того, как французы заняли Польшу, сюда вынужден был переехать торговец сукнами Лихоманов. Дождавшись, когда русские отгонят французов, он выписал из Европы станки, мастеров ив 1814 году открыл в Клинцах первую суконную фабрику. Позже, в 1830-е годы, после усмирения польского мятежа, суконное производство здесь начало процветать[87].
