Так сладко лижут языки огня

Со всех сторон казан, покрытый сажей.

И дышат ароматом на меня

Тузлук чесночный, вяленый барашек.

Сижу и я, слегка облокотясь,

Как в давнем детстве, на охапку сена

И думаю: как нерушима власть

Любви к Отчизне в сердце неизменном!

Теряясь в первозданной тишине,

Летят, кружа бесшумным роем, думы,

И снова пробуждаются во мне,

Тоскующей по городскому шуму.

Но тут в глаза ударил яркий свет:

Откинув шаль густых вечерних теней,

Как будто сотни крохотных планет

Посыпались на горное селенье.

И засиял созвездьями аул,

Лучи снопами полегли на горы.

С дороги, будто новой жизни гул,

Донёсся беспокойный шум мотора.

По лабиринту улочек кривых,

По скользкой крутизне тропы петлистой,

Спешу к плато, где мощный грузовик

Застыл с отважным видом альпиниста.

Бывало, с удивленьем мал и стар

Глазели на машины здесь когда-то,

И, как от глаз чудовища, от фар

В испуге диком разбегалось стадо.

Теперь, смотрю, задев бочком крыло,

Прошёл ишак, на чудо глянув косо.

И чей-то заблудившийся телок

Обнюхивает задние колёса.

Гурьбой неугомонной детвора

С весёлым смехом повалила в кузов,

Чтоб завтра укатить, как мы вчера,

Моторы оседлав, к столичным вузам.

Но верю я, в какие бы концы

Ни бросило их вечное движенье,

Вернутся, как отходники-отцы,

С богатым грузом знаний и уменья.

Они горам покоя не дадут.

В родном краю, живя семьёй единой,

Над снежными вершинами сплетут

Канатных трасс стальную паутину.

На голых склонах разведут сады,

Дворцы построят юные умельцы,

Каскады белопенные воды

Направят к светлым саклям односельцев.

Могучей силой взлётов трудовых

Навек сотрут следы годин ненастных.

В глубинной тьме гранитных кладовых

Найдут руду невиданного счастья.

Я слышала как-то, в гостях у подруги,

Старинную песню седого ашуга.

Под нежные звуки ширазского саза

Он пел о сынах удалого Кавказа.

О том, как джигиты больших джамаатов

В бою закалялись под посвист булата.

Как чтили суровые нравы отцов

И горькую правду бросали в лицо.

Чьи клятвы звучали и твёрдо, и свято,

Кто подлость презреньем разил без пощады.

Их гнев благородный от зла был далёк,

Им беглый мятежник довериться мог.

Очей не касалась пустая слеза.

Они не судили врагов за глаза.

Привычным к суровым лишеньям и нуждам

Коварство двуликих и лесть были чужды.

Кто знал гордой славы достойную цену,

Питал отвращенье к трусливой измене.

Хвала нашим предкам, чья совесть была,

Как снежная шапка Казбека, бела.

С тех пор, если сердцу в груди станет тесно,

И я напеваю слова этой песни.

В Дамаске ты кован иль в старом Стамбуле

Рукою умельца-слуги,

Рождён ли в горах, в кубачинском ауле,

Иль в старом селе Амузги.

В слоновую кость с золотою насечкой

Одета твоя рукоять,

В сафьяне ножны, серебристых колечек

Блестит воронёная гладь.

Рубин на штифте окровавленным оком

В ажурной оправе горит.

Над лезвием острым о чём-то жестоком

Арабская надпись гласит.

А сколько, скажи-ка мне, с плеч богатырских

Ты снёс соколиных голов?

В каких вилайетах, далёких и близких,

Ты сирот рассеял и вдов?

Когда и в какие дома и лачуги

Ты горе с нуждою принёс?

И где они – матери те и подруги, —

Чьи очи погасли от слёз?

Теперь, навевая печальные думы,

Повис на стене ты один,

И оком кровавым, темно и угрюмо

Глядит на меня твой рубин.

Но, мне повинуясь, в наряде роскошном

Навечно ты замер во сне.

Как жаль, что оружие всё невозможно

Заставить ржаветь на стене.