Отменный картофель, вязанки лука и чеснока, а рядом бочки с соленьями, хрустящие огурчики, корейская капуста с перцем, которую русские называют «чимча», сало и копчености, все это наполняло воздух аппетитными ароматами. Русская, украинская, татарская речь чередовалась с корейской и китайской. Тут похаживали степенные буряты, несколько орочонов и тазов привезли рыбу и шкурки соболей да белок, скромно сидели возле своих нарт. Нынче скупщики не рисковали выезжать в неспокойную тайгу на фактории, и лесные жители приехали в пугающий их город сами. Над торжищем плыл гомон, где-то пиликала гармошка и тренькала балалайка. Повсюду шмыгали любопытные мальчишки, с независимым видом шастали воры, а то и просто зеваки.

Китаец-кукольник, соорудив у стены лабаза ширму из бамбука и легкой ткани, давал нехитрое представление. На руках у него были куклы, изображавшие мужчину китайца и куню – девушку. Китаец-артист притопывал ногой, на колене у него были привязаны две медные тарелки, а на щиколотках звенели колокольчики. Кукла-девушка хныкала гортанным голосом бродячего актера. Он же исполнял и партию мужчины. Сюжет был незатейлив.

– Шиндар мындар, шиндар мындар! – кричал базарный балаганщик. – Твоя смотри, моя показывай. Ехал купеза, шипко молодеза! – Он выпятил живот у купца, показывая, какой тот толстый и богатый.

– О! О! О! О! – орал китаец. – Чего тибе, барысня, пулачит?

– Моя пулачит, потому, чито моя мужика помирай.

– О! О! О! Мужика помирай, тебе другой поискай!

– А! А! А! – заливалась куня. – Никто миня не люби!

– О! О! О! Моя тибя шибко полюби. Давай женисса!

– Твоя никрасивай! – куня давала деревянную затрещину кукле-жениху.

Зрители хохотали.

– О! О! О! – надрывался актер. – Моя шибко никрасивай, зато у моя чена помана[2].

– Тогда моя тебя шибко полюби – давай жинисса!

– Давай, куня, целовасса! – И куклы, стукаясь деревянными головками, целовались, вызывая смех и посвист зрителей. В маленькую корзинку у ширмы летели монетки.

Вдоволь насмотревшись на людей и торговлю, ребята договорились с мужиками, собиравшимися после торгов ехать в одну из ближних к расположению отряда деревень, подвезти их. Обоз должен был тронуться в путь после полудня. Чтобы скоротать время, все четверо зашли в одну из харчевен, которая именовалась чайной. На вывеске был намалеван пузатый самовар и цветастые кружки. Это была большая дымная изба, освещенная двумя керосиновыми лампами. Из кухни несло чадом подгоревшего жаркого. За несколькими сбитыми из досок столами сидели селяне, пара пьяных казаков и еще какие-то темные личности из местных выпивох и рыночных воришек. Обслуживающие посетителей китайцы подали на стол по миске шалме – лапши в мясном соусе, острую капусту с перцем и штоф водки. Арсений потребовал не налегать на спиртное, но Арнольд Наумкин был падок до выпивки и вскоре, изрядно захмелев, стал болтлив и привязчив. Он начал бахвалиться своими связями в городе, предлагал посетить знакомых девиц, а затем стал заговаривать с крестьянами за соседним столом. Все попытки утихомирить болтуна были безрезультатны. Сеня попытался побыстрее выпроводить его на морозец, но тот, в последний момент, начал громко ораторствовать.

– Что, – закричал он, обращаясь к мужикам, – сидите как мыши! Для вас великие люди разработали программу борьбы за светлое будущее без помещиков и капиталистов, а вам все по херу.

– Окстись, мил человек, – возразил один из деревенских. – Помещиков мы отродясь не видели. Мы вольные хлебопашцы и, если бы не смута в центре, жили бы припеваючи. Землицы у нас вдоволь, охота и рыбная ловля царские. Знай дело трудись.

– Ты тупой дурак, ты своего счастья не понимаешь, а оно в борьбе за революционные преобразования во всем мире, – заартачился Наумкин.

– Пошли, пошли отсюда, – Арсений и Евсеич стали вытаскивать пьяненького Гершку из-за стола. Тот упирался и продолжал разглагольствовать.

– Шлимазлы вы все тут, дураки и лайдаки, мать вашу, так и будете прислуживать капиталистам и вы, и дураки казаки своим бандитским атаманам.

Последняя фраза пробудила от сонной дремы подвыпившего казака. Он, встрепенувшись, вскочил из-за стола и, ударив по нему кулаком, заорал:

– Кто тут казаков поносит, это ты, рожа, казачеству указ даешь? Ты агитатор краснопузый!

Глаза казачины налились кровью.

Второй казак попытался его урезонить и, ухватив за рукав шинели, попытался усадить на лавку.

– Уймись, Трофим! Тьфу на них, кто они есть супротив казачьего роду?

– Э, нет, паря, шалишь, он понимат, чё болтат. Он, вражина, сейчас в рыло получит!

Вместо того чтобы благоразумно заткнуться, Гершка, чуя численное превосходство, визгливым голосом выкрикнул:

– Сатрап, царский выкормыш, холуй атаманский! Кто тебя здесь боится!

Такие слова окончательно взбесили станичника. Он оттолкнул дружка и, выхватив шашку, рубанул ей по столу.

Дело принимало скверный оборот. Пытаясь предотвратить конфликт, Сеня, обращаясь к казачине, заговорил примирительно и даже ласково.

– Уймись, служилый, что возьмешь с пьяного да убогого, ты уж извини его.

Но казак оказался злобным и свирепым мужиком. Он опрокинул стол и, крутя шашкой над головой, пошел на партизан.

– Порубаю, суки!

Заточенное лезвие на конце шашки со свистом рассекало спертый воздух харчевни. Пошатываясь, казак направился к их столу. Его товарищ вновь попытался остановить брата станишника, но тот так сильно толкнул его в грудь, что казак, запнувшись о лавку, упал.

В минуты опасности в груди Сени зарождалась холодная ярость, и он начинал действовать почти автоматически. Никто не успел среагировать, как Арсений взмахнул рукой. Из рукава его полушубка выскользнул укрепленный на резинке наган. Хлопок выстрела и на лбу буяна появилась красная точка пулевой пробоины. Вторым и третьим выстрелами Сеня погасил керосиновые лампы. Одна из них грохнулась об пол. Керосин попал на половицы и загорелся. Китайцы и обитатели харчевни кричали:

– Пожар, горим!

– На ходы! – крикнул Арсений и кинулся через кухню прочь из чайной.

Сзади все звучали крики:

– Пожар, заливай!

Воспользовавшись возникшей суматохой, разведчики быстрым шагом добрались до розвальней крестьянского обоза, который уже трогался в путь, и подались прочь из города. Над сенным рынком стелился дым. Впоследствии Арсений узнал, что рассвирепевшие казаки в отместку за гибель товарища спалили весь сенной рынок.

Они еще не успели выехать в пригород, как путь обозу преградил конный разъезд.

– Стой, кто такие? – спросил статный офицер.

– С базара едем, – ответил крестьянин с первых саней.

– Мать честная, – у Арсения екнуло и сильно забилось сердце, – да это же Сохнин. Вот так влипли.

Казаки дозорные, не слезая с коней, пиками скинули с розвальней несколько рогож, которыми были покрыты закупленные после торга товары. Тут были самовары, ткани, скобяные изделия и инструменты.

– Ничего запрещенного не везут, ваше благородие, – доложил офицеру дюжий казачина.

– Проезжай, – махнул рукой штабс-капитан.

Сеня притворился спящим, благо, что рядом, уткнувшись носом в сено, похрапывал Наумкин, но словно какая-то неведомая сила заставила его украдкой взглянуть на офицера, и в этот миг их взгляды встретились…

– А ну стоять, – негромко приказал белогвардеец.

Возницы натянули вожжи, и санный караван встал. Сеня не мог уже отвести взгляда от глаз бывшего врага. В несколько мгновений на лице офицера отразилась целая гамма чувств. Затем его взгляд как бы подернулся холодной дымкой, и он, махнув рукой, скомандовал:

– Проезжай!

У Сени пальцы правой руки свело судорогой на шершавой рукояти нагана. Руку с оружием он засунул в сено, и там же была спрятана бутылочная граната.

«Господи, неужто пронесло», – и все-таки он еще долгое время был в напряжении и оглядывался назад, а ну как появятся на белом лоне заснеженных полей черные точки догоняющих всадников. Но нет, Сохнин помнил добро и был порядочным русским офицером.