Григорий уже принимает на санях снятые с убитых тулупы и приговаривает:

– Одного раздеваем – двоих одеваем.

Дело в том, что у японцев под тулупами еще шинели и меховые жилеты. Плохо одетым партизанам теплая одежда весьма кстати.

Подъехал Аргунцев и добродушно потрепал по плечу.

– Спасибо, выручил, опытные попались рубаки, один мне чуть руку не отсек. – Он показывает располосованный рукав бекеши.

Пленных мало. Они понуро стоят на морозе в одних мундирах. Среди группы японцев оказывается офицер-белогвардеец.

– А тебя каким чертом сюда занесло? – удивляется Аргунцев.

– Вашими молитвами, Александр Андреевич, господин ротмистр, – язвительно отвечает штабс-капитан.

– Мать честная, так это же ты, Сохнин? Сергей! Вот так встреча… Мы же с тобой бок о бок на германском фронте…

– Да, брат. Есть что вспомнить. Только мы теперь с тобой по разные стороны баррикад.

– Ой, да чего там. Садись в сани. По дороге поговорим.

– Товарищ командир, – раздался голос какого-то тщедушного бойца. – Он же пленный вражина по нам стрелял да двоим ребятам скулы посворачивал.

– Стрелять-то стрелял, но для острастки, чтоб не лезли с сабельками, – назидательно произнес пленный.

– Уж ты-то, насколько я помню, с двадцати шагов в туза из револьвера попадал! – воскликнул Аргунцев.

– То-то и оно, что не хотел брать грех на душу, – грустно усмехнулся штабс-капитан.

Аргунцев усадил военнопленного в розвальни, накинул ему на плечи тулуп и уселся рядом. Колонна медленно тронулась в путь.

Арсений ехал чуть поодаль на своем присмиревшем Дымке и ему был слышен разговор бывших сослуживцев.

– Эк нас жизнь-то разбросала, – говорил Аргунцев. – Я-то после войны и революции подался к себе в Забайкалье, залечивать раны. Да не долго пришлось отдыхать. Такое началось… Колчак, атаманы. А как образовалась республика, поступил в республиканскую армию, да вот японцы чертовы, чуть в казарме жизни не лишили. Сейчас партизаним. Платим по счетам. Ну а ты-то как здесь очутился? Ты ведь питерский франт?

– Был, да весь вышел, – вздохнул Сохнин. – Во время красного террора какие-то пьяные матросы убили отца, только за то, что он не хотел отдавать фамильную икону. Мать с сестрой бежали в Крым. Я тоже еле ноги унес. Был у Врангеля, а затем воевал у Колчака. Так и очутился на Дальнем Востоке.

– А что ты у японцев-то делал? – изумился Андреич.

– Я же тебе прежде рассказывал, что почти окончил последний курс Петербургского университета и хорошо знаю японский и китайский языки. Вот меня и послали как представителя временного переходного правительства сопровождать японскую экспедицию в районе Хабаровска.

– Рейд карателей и мародеров теперь называется экспедицией? – язвительно заметил Аргунцев.

– А мне что, разъясняли, какие цели преследуют дети японского императора, – пожал плечами Сохнин. – Был приказ сопровождать отряд японцев, а затем подготовить отчет.

– Ага, отчет о том, сколько мужиков порубали, да баб поизнасиловали, да деревень ограбили, – озлобился Аргунцев.

– А ты меня не укоряй, я с красными свой народ не продавал немцам и жидам, – выкрикнул белогвардеец.

– Нет, брат, шутишь, я не за красных пошел воевать, а за независимую республику. Хотел, чтоб хоть кусочек прежней России остался в неприкосновенности, да вы вот с япошками все дело порушили. Ну да ладно, все это пустое. Как вот теперь с тобой быть. Еще немного и ребята бы тебя на штыки подняли.

– Так ведь не убил же я никого из ваших, – оправдывался Сохнин. Ну уж коли лезут с оружием, – врезал пару раз. Ты же, наверное, помнишь, я рассказывал, как до войны, в университете, занимался борьбой и боксом.

– Как не помню, какие показательные выступления ты устраивал перед солдатами во время привалов. Всех желающих, и меня в том числе, учил приемам рукопашного боя, – подтвердил Александр.

– Было дело. Только вот тебя, Саша, никак по фехтованию одолеть не мог.

– Это и неудивительно, – ухмыльнулся Аргунцев. – Я ведь потомственный казак. Меня еще дед, прошедший турецкую кампанию, сызмальства учил, да и европейскую школу фехтования на эспадронах прошел хорошую. После реального училища кое-как поступил я учиться ветеринарному делу, а через год война. В драгунском полку на практике оттачивал свои навыки.

– Помнишь Брусиловский прорыв? – затягиваясь дымом папиросы, спросил Сохнин.

– Как не помнить, – оживился Аргунцев, – когда мои драгуны посадили твоих пехотинцев на крупы наших коней и мигом домчались до вражеских окопов. Ох, веселуха была, разнесли противника в хвост и в гриву!

– Да, мы тогда с тобой за эту баталию по Георгию получили, а нынче, – позорище, да и только. Два боевых товарища чуть не поубивали друг друга.

– Слушай, – Аргунцев придвинулся к Сергею, – давай в штабе ты скажешь, – мол, в приказном порядке заставили с японцами ехать, не хотел, дескать, да приказ не нарушишь.

– Так-то оно так, но это лишь полуправда. Не отказывался я и не хочу пятнать свою офицерскую честь трусливой ложью, а там будь что будет. Все в руках божьих, – вздохнул офицер.

– Это ты зря, – помрачнел Александр, – шлепнут тебя, и все дела.

– А давай не будем об этом, – угрюмо произнес Сохнин.

Друзья надолго замолчали. Каждый думал о своем. Мерный конский топот да скрип саней нарушали хрустальное таежное безмолвие. Порой казалось, что вереница обоза въехала в какой-то светлый языческий храм, где огромные вековые кедры, словно колонны, подпирают лазоревый купол небес.

– Так что, за Родину, говоришь, воюешь? – грозно навис над пленным штабс-капитаном командир отряда Лютый. – Японцам жопу лижешь, в карательных походах участвуешь. Никакой ты не патриот. Ты не видел их под Порт-Артуром, не знаешь, что они вытворяли с китайцами и корейцами. А теперь на нашей земле палачествуют.

– Все это я знаю, – усталым голосом отвечал Сохнин. – Я уже рассказал вам, как было дело…

– Да мне не интересно, что ты, б…дь, делал, разъезжая по селам. Ты лучше мне и вон своему другу, начальнику конной разведки, – он ткнул стволом нагана в сторону Аргунцева, – расскажи об оперативных планах твоих белых генералов. Он, твой бывший сослуживец, за тебя заступается, мазу держит, а ты не хочешь поведать, какой нож нам в спину готовы всадить благородные «соотечественники»?

В речи Лютого часто проскакивали блатные, уголовные словечки, подтверждавшие мнение многих бойцов о том, что он в прошлом якшался с уголовниками.

– Я давал присягу и нарушать ее не собираюсь, – упрямо сказал белогвардейский офицер.

– Какую присягу, кому? – начал свирепеть командир отряда. – Ты же знаешь, что царя нет, Керенского нет. Кому, на хрен, нужна твоя присяга?

– Мне, – коротко ответил колчаковец.

– Ну шо с ним будем делать, товарищ комиссар? – обратился он к недавно присланному от красных политработнику Давиду Слабитеру, который требовал, чтобы его величали – товарищ Громов.

Уроженец юга России Давид Семенович Слабитер был из недоучившихся гимназистов. Как он утверждал, его увлек водоворот классовой борьбы. На самом деле это был пафосный лентяй, не способный вести гешефт в мамином магазинчике. Папашу его убили какие-то не то хулиганы, не то черносотенцы. В шестнадцать лет он попал в кутузку за то, что участвовал, на вторых ролях, в ограблении квартиры сахарозаводчика. В камере он сошелся с каким-то анархистом, и с тех пор судьба кидала его от одних политизированных бездельников к другим. Неопрятный, страдающий от вечного насморка и ненавидящий местные холода, он вынужден был создавать видимость «несгибаемого большевика» – троцкиста. В боевых операциях он почти не участвовал, ссылаясь на слабое здоровье, подорванное в царских казематах. Зато любил произносить «пламенные» малопонятные речи о классовой борьбе, перманентной революции и роли международного пролетариата.

Сеня помнил одно из таких выступлений, когда Громов, размахивая косматой папахой, кричал на митинге: