– Какие новости? – спросил Арсений.

– Сейчас выйдут командиры и разъяснят обстановку, – был ответ.

Вскоре на крыльцо вышли какие-то военные, среди которых был Аргунцев и еще несколько знакомых офицеров республиканской армии.

– Тихо, товарищи, – крикнул какой-то бородатый, затянутый в портупею военный. – После вероломного выступления японских подразделений нам не остается ничего другого, кроме как начать вести боевые действия в составе партизанских отрядов. Их костяком станут солдаты Народно-революционной армии Дальневосточной республики. Надеяться мы можем только на свои силы и на помощь армии РСФСР. Партизанское движение, дело добровольное, и все, кто не разделяет наше стремление к свободе, могут разойтись по домам, удерживать никого не будем. Сейчас каждый желающий может подойти к своим командирам и записаться в партизанский отряд.

Так Арсений Литвиненко стал партизаном.

Отряд, в который был распределен Сеня, был многонациональный. Здесь бок о бок сражались русские, украинцы, белорусы, татары, удэгейцы, китайцы и корейцы. Среди бойцов были также небогатые казаки из Уссурийского казачьего войска и забайкальские казаки, которых в шутку называли гуранами. Отряд уже имел несколько стычек с белыми и японцами, но до большой драки дело пока не доходило. Белогвардейцы стремились уничтожить партизан, и в результате по тайге, и особенно возле дорог, шли постоянные перестрелки с разным исходом.

Вот и сейчас отряд Лютого уходил от карателей и забрался в непролазные таежные дебри. Проводник, маленький юркий китаец по прозвищу Черный Ваня, партизан из бывших хунхузов. Этот улыбчивый смуглый китаец исходил тайгу вдоль и поперек. Вначале он занимался охотой и собирал женьшень, а затем примкнул к китайским разбойникам и грабил китайских же купцов и старателей. Никто не знал, почему он пошел в партизаны, на вопросы он отвечал шутками, но проводник был отменный. Ваня неизменно указывал верную дорогу в чащобе, и даже в самой маленькой староверской деревушке или ските у него находились знакомые.

– А, это мой друга, – мы вместе тапанза ходи, – говорил он, пожимая руку какому-нибудь здоровенному бородачу. Это значило, что они работали на лесозаготовках в тайге. Старообрядцы люди недоверчивые, но к бойцам относились хорошо. У них были давние счеты с царем Иродом и православными священниками, которые в основном поддерживали царских прислужников. Староверы часто показывали безопасную дорогу и были проводниками, но не приведи господь при них ругаться матом или обидеть женщину или девку. Тут уж можно было нажить непримиримых врагов и, при случае, получить пулю из берданки.

Встречались в тайге и хунхузы. Они боялись партизан и нападали только на зажиточных китайцев, грабили удэгейцев и гольдов, которые собирали панцуй (женьшень), но могли убить и русского или китайского золотоискателя, если встречали его в тайге одного. Недобрая слава о китайских рыжебородых разбойниках приводила к тому, что убить хунхуза считалось не преступлением, а добрым поступком.

Однажды на привале казак амурского казачьего войска Тимоха Хомутов рассказал такую историю. Дело было в одном из сел. Вечером банда хунхузов напала на стоящий на окраине дом богатого китайца. Купец вел обширную торговлю и слухи о его состоянии дошли до китайских разбойников. У этого богатея было около десятка слуг и родственников и они яростно отстреливались. Русское население села не ввязывалось в эту перестрелку, но один паренек, из местных, вскочил на лошадь и помчался в расположенную неподалеку станицу, где и жил Гришка. Казаки, люто ненавидевшие хунхузов и истреблявшие их при любой встрече, помчались на выручку. Какой-то житель села – охотник стал тоже обстреливать хунхузов. Они в ответ дали залп и тяжело ранили его в ногу. Когда в село прискакали казаки, то китайский богатей выскочил из дома и побежал им навстречу. У него не выдержали нервы. В сумерках казачки не разглядели, кто к ним бежит, и застрелили китайского купца. Хунхузы разбежались кто куда. Некоторых догнали и порубали станичники. Когда казаки стали поднимать лежащего ничком китайского торговца, у него слетел сапог, а в нем, да и в другом тоже, было насыпано множество золотых монет.

– В общем, поделили те деньги по-братски, – завершил свой рассказ Хомутов, – да что толку-то, мало кто пустил шальные деньги в дело, часть забрал войсковой атаман, проболталась какая-то сволочь. Остальные монеты попросту пропили.

«Ох, тяжкое это дело ожидать противника в засаде, – думал Сеня. – Мороз под сорок градусов, а одеты бойцы не по сезону. Как бы ноги не обморозить».

– А ну, не прыгать и не шуметь! – раздался грозный окрик командира.

– Едут, едут, – прошелестело по рядам. Дозорные подали знак.

Все изготовились и проверили оружие. Из-за высоких сугробов и стволов деревьев Сене сначала был плохо виден японский караван. Японцы обобрали несколько деревень, полютовали и теперь возвращались с провиантом в Хабаровск. Но вот и они – более двух десятков саней-розвальней с конфискованным продовольствием и скарбом в сопровождении сотни солдат да полусотни кавалеристов, нелепо сидящих на местных жеребцах. Японские мелкие лошадки перемерзли и подохли от болезней еще в первый месяц зимы. На санях установлены два пулемета. Вместе с тем вид у «самураев» невольно вызывает улыбку. В длиннополых тулупах, чудных шапках и меховых сапогах, одетых поверх ботинок, эти вояки все равно промерзли до костей, и даже шерстяные и фетровые маски на лицах не защищают от укусов лютого холода. Сидят, скорчившись, прижимая винтовки к животам. Ни дать ни взять снежные бабы на санях.

Винтовочный выстрел, как треск лопнувшей от мороза коры дерева, – сигнал к атаке. Сеня дает шенкеля своему монгольской породы коню, злобному и строптивому вороному Дымку, тот, из вредности, пытается цапнуть зубами за ногу, но все ж подчиняется шпорам и выносит хозяина к лесной дороге. Пурхаясь по брюхо в снегу, жеребчик вылетает на укатанный полозьями тракт, а вместе с ним волна конных и пеших партизан. Затрещали выстрелы. И сразу былой опаски как не бывало, только ярость и кураж. Рев из сотен глоток, что-то нечленораздельное: а-а-а, а-а-а… звон клинков, выстрелы. Затарахтел пулемет, установленный на первых санях. Второй так и не заработал. Вот он японец, винтовка неловко приставлена к толстому тулупному плечу. Морозным инеем блестит длинный плоский штык. Вспышка, посвист пули у лица.

– Бе-е-ей, не медли, – доносится словно издалека. Клинок драгунской шашки, занесенный для удара, вдруг, словно сам по себе, хищно наклоняется и рука машинально наносит удар в войлочную маску, прямо в глаз. Короткий хряск, словно бы пробил лист фанеры, рывок и шашка вновь подвысь. Сеня видит, как крутясь в седле, как черт на сковороде, вертится на коне, отбиваясь от двоих японских кавалеристов, бешено сверкающий глазами комвзвода Аргунцев.

– Браво! Чтоб косому зайцу шкурку не испортить, – кричит он.

– На-а, курва! – Сеня налетает на вражеского всадника, – клинки сшибаются, высекая искры. Когда самурай дерется стоя на земле, это опаснейший фехтовальщик, к тому же с хорошим стальным клинком, но кавалеристы они плохие, и Арсений использует свое преимущество и, ловко увернувшись от удара, рубает противника по голове. Затем полудикий конь, почти не слушаясь узды, несет его по зимнику, и он наносит удары, стреляет из нагана, пока перед ним из снежной пелены не возникает дружок Гришка Лапин и не орет в лицо:

– Шабаш, суши весла!

И словно бы опиумный дурман рассеивается в голове.

– Что, уже уделали заморских «гостей»? – растерянно спрашивает он. – Да ты оглянись кругом, – смеется Григорий.

Действительно, шлях покрыт телами людей и коней. Несколько саней перевернуто. Кричат и стонут раненые люди, ржут и хрипят раненые кони.

«Мать честная, сколько народища побито», – проносится в голове.

Он успокаивается и осознает, что не сплоховал, не струсил, а остальное не важно. Главное, что никто из боевых товарищей не поднимет насмех, не упрекнет в малодушии. Он, с замиранием сердца, видит, как добивают тяжелораненых врагов, пристреливают и покалеченных лошадей. Он видит, как мужественно принимают смерть японцы, а у лошадей, почувствовавших неминучую гибель, из глаз текут слезы. Сеня не раз сталкивался со смертью, но сейчас, когда все кончено и вокруг стоят укутанные пушистым снегом кедры, продолжение уничтожения живого кажется ему противоестественным.