– А где сын его? – спросил Джон Найтли. – Приезжал ли по случаю такого события?
– Покамест нет, – отвечала Эмма. – После свадьбы его очень ждали, но так и не дождались. В последнее время о нем как будто ничего не слышно.
– А как же письмо, душенька? – промолвил мистер Вудхаус. – Он прислал бедняжке миссис Уэстон поздравление – очень почтительное и любезное. Она показала его мне, и я не мог не похвалить молодого человека. Правда, как знать, сам ли он придумал написать к ней? Он ведь еще юн, и дядя, быть может…
– Мой дорогой papa, ему двадцать три года. Вы забываете, как быстро летит время.
– Двадцать три? Неужто в самом деле? Никогда бы не подумал… Ему ведь было не более двух лет от роду, когда скончалась бедная его матушка. Время и впрямь летит, а память моя очень дурна… Ну а письмецо вышло славное. Уж как радовались мистер и миссис Уэстон! Помню, писано оно было в Уэймуте двадцать восьмого числа сентября и начиналось так: «Многоуважаемая сударыня!» Дальше я позабыл. Но отлично запомнил подпись: «Уэстон-Черчилл».
– Ах как это приятно и учтиво! – воскликнула добродушная миссис Джон Найтли. – Я нисколько не сомневаюсь: он очень милый молодой человек, – но до чего же печально, что он не живет в доме своего отца! Это так ужасно, когда дитя забирают от родителей, из-под отчего крова! Никогда я не понимала, как мистер Уэстон мог с ним разлучиться. Отдать собственное чадо! Трудно не думать дурно о тех, кто может кому-либо предложить такое.
– О Черчиллах, полагаю, никто и не думает лестно, – холодно заметил Джон Найтли. – Однако не воображай, будто мистер Уэстон ощущал то же, что почувствовала бы ты, если бы тебе пришлось расстаться с Генри или Джоном. Мистера Уэстона скорее отличает легкость и веселость нрава, нежели глубина переживаний. Он принимает вещи такими, каковы они есть, стараясь наслаждаться выгодными сторонами всякого положения. Полагаю, что счастье его более зависит от так называемого дружеского общества, то бишь от возможности кушать, пить и играть в вист с соседями по пять раз на неделе, нежели от крепости семейных уз или прочих прелестей домашней жизни.
Такие рассуждения о мистере Уэстоне пришлись Эмме не по вкусу, и она хотела было возразить, однако, сдержавшись, промолчала. Ей хотелось сколь возможно дольше сохранять мир в родственном кружке. Тем более что склонность Джона Найтли свысока смотреть на тех, кто любит общество, проистекала из сильной его привязанности к дому и незыблемому домашнему укладу. Этой своей чертой, заслуживающей похвалы и почитания, зять Эммы снискал себе право на снисхождение.
Глава 12
К обеду ждали мистера Найтли, что вызывало некоторое неодобрение мистера Вудхауса, не желавшего ни с кем делить свою дочь в первый день по приезде. Эмма, однако, все-таки сочла должным пригласить свойственника. Принимая во внимания его братские права, она также находила особое удовольствие в том, чтобы позвать его отобедать после их размолвки, ибо надеялась, что они снова станут друзьями. Давно пришло время прекратить ссору. Но как? Эмма, разумеется, была права, а мистер Найтли своей вины не признавал. Об уступке с той или другой стороны не могло быть и речи. Оставалось только притвориться, будто несогласие совершенно позабыто.
В надежде ускорить примирение Эмма вышла навстречу мистеру Найтли с младшим ребенком – прехорошенькой девочкой месяцев восьми от роду на руках, – которого привезли в Хартфилд впервые. Малышку очень радовало, что тетя, приплясывая, носит ее по комнатам. Присутствие крошки действительно помогло: сперва мистер Найтли был хмурым и задавал лишь краткие вопросы, но постепенно сделался более разговорчив и с подлинно дружеской бесцеремонностью взял ребенка из рук Эммы. Увидев, что мир восстановлен, она испытала огромное удовлетворение, к которому затем примешалась некоторая доля озорства. Глядя, как мистер Найтли любуется малюткой, она не могла не сказать:
– Какое это утешение, что хотя бы во мнении о наших племянниках и племянницах мы с вами едины! На взрослых мужчин и женщин мы порой смотрим по-разному, однако эти дети, полагаю, никогда не послужат причиной размолвки между нами.
– Между нами вовсе никогда не было бы размолвок, если бы вы судили о взрослых так же, как судите о детях, то есть больше руководствовались бы своей природой и меньше – собственными фантазиями и прихотями.
– Ну разумеется! Причина всех наших размолвок – моя неправота.
– Так и есть, – улыбнулся мистер Найтли. – Посудите сами: когда вы родились, мне уж было шестнадцать лет.
– О да, в ту пору различие между нами в самом деле было огромно. Тогда, конечно же, вы много превосходили меня зрелостью суждений. Но, вероятно, теперь, по прошествии двадцати одного года, эта пропасть уж не столь велика.
– Не столь велика – это верно.
– Но все же слишком велика, чтобы в случае нашего несогласия я могла оказаться правой?
– Я по-прежнему имею перед вами преимущество, состоящее в шестнадцати годах опыта, а также в том, что я не хорошенькая женщина и не испорченное дитя. Полноте, дорогая Эмма, будем друзьями! Не станем больше поминать об этом! Скажи тетушке, малышка Эмма, чтобы не учила тебя ворошить прежние обиды. Даже если б она была права прежде, теперь ей следовало бы подать тебе лучший пример.
– Что правда, то правда! – воскликнула старшая Эмма. – Ты должна во всем превзойти свою тетю, моя крошка. Пускай ума в тебе будет много больше, а самодовольства вдвое меньше. А теперь, мистер Найтли, еще словечко-два – и покончим с этим. Ежели судить по доброте наших намерений, то оба мы были правы. Что до тех доводов, которые я привела вам в споре, ни один из них еще не обнаружил своей несостоятельности. Я лишь хотела бы знать, не слишком ли горьким оказалось разочарование мистера Мартина.
– Горше некуда, – кратко и емко ответил мистер Найтли.
– Ах! Мне в самом деле очень жаль… Ну же, пожмем друг другу руки.
Тотчас после их рукопожатия (весьма сердечного) в зал вошел зять Эммы. Последовало непременное истинно английское приветствие: «Как поживаешь, Джордж? Как поживаешь, Джон?» – под внешней холодностью коего скрывалась такая привязанность, движимый которой каждый из братьев при необходимости пошел бы на все ради второго.
Вечер скоротали за тихою беседой. Маленькое общество, разделившись на две половины, говорило о предметах совершенно различных, совпадавших лишь изредка. С одной стороны, был мистер Вудхаус с его дорогой Изабеллой (чтобы вдоволь насладиться ее обществом, он решительно отказался от игры в карты), с другой – два мистера Найтли. Эмма же лишь изредка присоединялась к одной из пар.
Братья толковали о своих заботах и устремлениях, причем старший, будучи гораздо общительнее, говорил больше. Как мировой судья, он всегда находил юридический вопрос, в котором ему требовался совет, или же припоминал какой-нибудь забавный анекдотец. Как помещик, лично управлявший донуэллской фермой, он мог рассказать, какой урожай обещает принести в будущем году каждое поле, а также дать неизменно интересный для брата отчет обо всех новостях тех мест, в которых оба они провели большую часть жизни и к которым оба были привязаны. Рытье новой канавы, починка изгороди, рубка дерева, назначение каждого акра земли (где посеют пшеницу, где репу) – ко всему этому в равной мере Джон проявлял такой живой интерес, который только мог выказать при свойственной ему сдержанности. А ежели словоохотливый старший брат оставлял младшему предмет для вопроса, то вопрос этот делался даже с некоторым нетерпением.
Тем временем мистер Вудхаус, поддерживаемый дочерью, с наслаждением плыл по волнам сладостных сожалений и боязливой нежности.
– Дорогая моя бедняжка Изабелла, – молвил он, ласково касаясь руки миссис Найтли, чтобы на несколько мгновений прервать ее хлопоты с одним из пятерых детей. – Как долго, как ужасно долго ты не приезжала! И как ты, верно, устала с дороги! Тебе следует лечь пораньше, милочка, а перед сном я бы советовал тебе скушать немного жиденькой кашки. Мы оба с тобой славно подкрепимся. Эмма, душенька, а отчего бы нам всем не съесть немного кашки?