Люди в очереди смущенно переглядываются, но никто не говорит ни слова. Они делают вид, что ничего не видят и не слышат. Я могла бы вмешаться, но, чтобы мое вмешательство было конструктивным, мне требуется время, а я очень тороплюсь. Мать мальчика стоит в окружении людей, но складывается впечатление, что она одна. Я решилась, подошла к ней и обратилась с чрезвычайно неудачной речью[4]:

– Я понимаю, что вы в плохом настроении, но есть другие способы успокоить ребенка. Совсем не обязательно его шлепать…

– Вас это не касается!

– Нет, меня это касается. Мне не нравится, когда дети плачут. Я полагаю, вас в детстве тоже били.

– Мне это только на пользу пошло!

Мы обменялись еще несколькими фразами, и я пыталась убедить маму мальчика, что в мои намерения не входит осуждать ее. Напрасный труд! Все мои слова разбивались о ее холодную враждебность. Я ушла, думая про себя: «О нет, на пользу вам это точно не пошло! Это нанесло вам глубокую психологическую травму. Свидетельство тому – напряженное выражение вашего лица и ваша нервная реакция на поведение ребенка, действительно непоседливого. Наверняка в детстве вам пришлось пережить грубое обращение. Вы старательно подавляли свои эмоции и предпочли очерстветь, чтобы не чувствовать боли».

Эта мама могла убедиться, что ее шлепки, крики и угрозы были абсолютно бесполезны. Чем больше она шлепала сына, тем громче он кричал и плакал и тем решительнее вырывался. Но она продолжала на него наседать, а в разговоре со мной настаивала на своей правоте, несмотря на явную бессмысленность ее «воспитательного метода».

Было бы гораздо эффективнее, если бы она спокойно поговорила с ребенком и переключила его внимание на что-нибудь интересное, но, судя по всему, она не признавала подобных приемов. В ее «воспитательном арсенале» было всего одно «оружие»: наказание. Очевидно, именно это она в детстве усвоила от собственных родителей.

Эта мама, копируя их, злоупотребляла своей родительской властью, чтобы компенсировать внутреннее чувство беспомощности. Когда проявление насилия носит одиночный, изолированный характер, мы говорим об импульсивном поведении. Но если родитель не может удержаться и бьет ребенка по поводу и без повода, перед нами – компульсивное поведение. Автоматизм телесных наказаний, переходящий у родителя в привычку, свидетельствует о том, что это компульсивная реакция.

Стремление унижать, оскорблять, осуждать и бить ребенка возникает как проекция нашего собственного гнева, подавленного в детстве. Если нас обижают, мы злимся. Но если нам запрещено выразить эту злость тем или иным образом, наш гнев многократно усиливается под влиянием фрустрации. Напоминание о том, как нас заставляли молча сносить обиды, может заставить этот гнев переродиться в ярость и ненависть. Агрессивная компульсивная реакция – это одновременно и месть, и попытка исцеления. Но об этом мы еще поговорим.

Давайте еще раз вернемся к эпизоду, описанному в начале этой книги. «А ну иди сюда немедленно! Считаю до трех! Иди сюда, а не то я тебе голову оторву!» Очевидно, что Сильви не обдумывала эти слова. Они вырвались у нее сами собой. И в самом деле: их произносила не она, а… ее мать, ее бабушка. Кстати, не далее как накануне вечером я слышала, как та же Сильви на родительском собрании в детском саду возмущалась воспитательницей, шлепнувшей ребенка. Из ее горячей речи было ясно, что она категорически не приемлет телесных наказаний ни в семье, ни в детском саду или школе. Почему же она грозила своему маленькому сыну «оторвать голову»? Потому что в эту минуту она не слушала голос разума, а воспроизводила привычную формулировку.

Меня заинтересовал этот разрыв между выступлением Сильви в детском саду и этой угрозой, и я решила немного поговорить с Эмелиной – младшей сестрой Гуго.

– А мама шлепает тебя по попке? Или она просто шутит?

– Шлепает, шлепает! – Затем, спохватившись, девочка попыталась оправдать маму: – Но я правда ничего не сделала! А Гуго меня толкнул, и я упала. Мне было больно!

Эмелина успела усвоить простую идею: если ты делаешь что-то нехорошее, тебя бьют и это нормально и справедливо. Гуго совершил нехороший поступок, и мама его отшлепала. Причины, по которым брат ее толкнул, судя по всему, ее совсем не интересовали.

Итак, Сильви прекрасно понимает, что шлепки как метод воспитания не только бесполезны, но и вредны. Тем не менее она угрожала сыну физическим насилием; кроме того, я узнала, что она позволяет себе раздавать детям шлепки. Как ее поведение согласуется с ценностями, которые она исповедует?

Противоречие между убеждениями («Бить детей нельзя») и поведением («Когда ребенок плохо себя ведет, я ему наподдаю») создает напряжение. Это напряжение должно толкать нас к изменению своего поведения, чтобы оно соответствовало нашим ценностям. К сожалению, намного легче поменять образ мыслей, чем образ действий, особенно если мотивация последних уходит корнями в давние детские травмы. Тогда мы переформатируем свои убеждения таким образом, чтобы они поддерживали наши действия, например заявляем, что «от хорошего подзатыльника еще никто не умер».

Американский ученый Леон Фестингер (р.1957), анализируя процессы, происходящие в психике человека в момент расхождения между убеждениями и поведением, ввел понятие когнитивного диссонанса. Он определяет когнитивный диссонанс как «состояние психического дискомфорта индивида, вызванное столкновением в его сознании конфликтующих представлений: идей, верований, ценностей или эмоциональных реакций». Иными словами, когнитивный диссонанс проявляется в чувстве дискомфорта, которое охватывает человека, когда его мысли расходятся с его поступками. Если нам случается делать что-то, что противоречит нашим ценностям, у нас возникает сильнейшее желание сменить образ мыслей, чтобы оправдать свои действия. Можно было бы поступить ровно наоборот, но нам мешает зависимость от автоматизмов. Нам проще убедить себя думать иначе, чем изменить свое поведение. Сознание того, что мы поступаем вопреки своим убеждениям, вызывает в нас чувство вины и тревоги. От него совсем недалеко до признания: «Я – нехороший человек». Уж лучше заставить себя вовремя «передумать». Разумеется, это бессознательный процесс и он протекает не без нашего сопротивления.

Пример Сильви позволяет нам понять, в какой степени наше поведение продиктовано не работой сознания, а механизмами подсознания.

Кто из нас не сталкивался с подобными противоречиями? Мы можем, как Сильви, либо отрицать, что сами прибегаем к телесным наказаниям, либо преуменьшать их вред, либо утверждать, что иначе невозможно «удержать в узде» сына или дочь.

Наши объяснения зачастую служат лишь для самооправдания и позволяют нам избежать дискомфорта, проистекающего от расхождения наших слов с нашими делами. По этой же причине мы так любим вступать в жаркие споры. Под тем предлогом, что мы заботимся о будущем детей, мы на самом деле бежим от собственного прошлого. Родитель не столько боится почувствовать себя виноватым, сколько не хочет снова страдать, как страдал в детстве.

Значит ли это, что все мы – отъявленные лицемеры? Ни в коей мере. Во всех этих случаях мы абсолютно искренни. Наш мозг приспосабливается к любой ситуации, чтобы снизить ощущение дискомфорта и не позволить тревожности овладеть нами. Только если найдется кто-то, кто выслушает нас и при этом не осудит – например психолог, – мы наконец почувствуем себя в относительной безопасности и сможем встретить эту тревожность лицом к лицу, взглянуть на нее трезво и осмысленно и признать, что в нас дремлют подавленные эмоции. Как только в нас просыпается способность признать в себе этот разлад и испытать некоторое чувство вины, это означает, что мы на правильном пути.

«Как дела, толстушка?», «Ну и придурок!», «Эй, бегемот, чего копаешься?», «Что ты прешь, как танк?», «Опять двойка по математике? Ты что, дебил?», «С твоей внешностью только о мальчиках и думать! Да кто на тебя посмотрит?», «За кого ты себя принимаешь? За королеву английскую?».