Но Лиллиан могла бы заранее сообщать Роберту о том, что очередная их жертва выходит из-под контроля. Она могла бы уберечь себя от значительных повреждений. Почему женщина не поступает верным образом? Где её логика?

Логика здесь. Логика и острый ум. Она подготавливает почвы внутри сына, благоприятную для её личных мотивов. Дилан должен видеть, как её бьют, он должен расти с этим, дабы стать таким, каким будет полезен Лиллиан…

…Ему тринадцать, и он впервые хватает нож — холодное оружие, которым намеревается навредить очередному любовнику своей матери, ведь Роберт не спешит помочь. Мальчишка не подозревает, что дело далеко не в бездействии мужчины, а только в мотивах Лиллиан выучить из сына «нечто», похожее на Роберта. Но послушнее…

…Ему пятнадцать. Он впервые попадает в полицию за серьезное избиение…

…Ему шестнадцать. Он принимает наркотики и практически лишает жизни мужчину, который поднимает руку на его мать…

…Ему семнадцать. Он впервые замечает странности в поведении Лиллиан, поэтому иначе смотрит на ситуацию, внезапно ощутив жалость по отношению к очередному любовнику — Шону. Дилан пытается ему помочь, но напрасно. Мужчина на глазах сходит с ума, а сомнения внутри парня усиливаются и растут…

…Ему восемнадцать. И его мысли заняты не проблемами матери, а дискомфортом, что вызывает девчонка, которую парень жаждет ненавидеть, но вместо этого тайком продолжает наблюдать за ней, пока она точно не заинтересована им.

Ему всё ещё восемнадцать. Он знает, что его мать начинает встречаться с отцом Янг, парень не питает особых чувств насчет планов Лиллиан, понимая, что Митчелл закончит так же, как и все прежние мужчины, и О’Брайену поистине наплевать, вот только он совершает ошибку. Он проводит ночь с девчонкой и обязывает себя постоянно думать об этом, оттого он ненавидит её сильнее, зная, чем всё закончится.

Но он ошибся. Всё принимает совершенно иной оборот, к которому парень не готов.

Ему девятнадцать. Он не думает о матери. Он полностью погружен в иные мысли, об ином человеке. Количество проблем от этого лишь растет, и, кажется, жить становится куда тяжелее, чем раньше.

Ему девятнадцать, а руки уже опускаются. Девятнадцать, а ощущение такое, будто большая часть жизни позади. Девятнадцать, Дилан, ты должен быть в самом расвете сил, но тебя гнет к земле.

Долго ли ты ещё протянешь?

Ладонями, полными холодной воды, растираю опухшее после рваного сна лицо. В висках сохраняется прежняя пульсация, давление в голове не уменьшается. Пальцами до боли жму на веки, открывая бледное лицо, и опираюсь руками на край раковины, не сразу решаясь поднять глаза. Не хочется видеть себя. Не хочется в который раз признаваться в отвращении, что приходится испытывать по отношению к своему существу, вызванным не моим воздействием, а мыслями о моей биологической принадлежности. Они не оставляют на протяжении нескольких суток, не дают ненадолго выдохнуть. Хотя бы гребаные минуты. Дайте мне пару минут, чтобы перезагрузить свою нервную систему. Довел себя до того, что даже сон не помогает восстановить моральные силы. Никакой стойкости.

Поднимаю голову, уставившись на свое отражение с настоящим омерзением. Что я за херово дерьмо? Когда успел превратиться в такое до тошноты отвратное месиво из усталости и изнеможения? Самое неприятное — теперь все эти чувства отражаются на лице, внешне, а раньше мне удавалось неплохо играть роль, хотя бы держать себя в состоянии абсолютного равнодушия. Что теперь? Что это за херня?

Не успеваю заметить, как искажаюсь от злости, стиснув зубы до тихого скрипа. Скулы напрягаются. Взгляд, полный негативных чувств, врезается в мое бледное отражение с покрасневшими белками глаз. Пальцами сжимаю края раковины, начав покачиваться с пятки на носки. Нестабильность внутри вызывает режущую боль в ребрах. Опускаю голову, нервно топчусь, оторвав одну ладонь от мрамора, и подношу её к лицу, активно перебирая пальцами холодный воздух в ванной комнате. Сжимаю в кулак. Разжимаю. Сжимаю веки. Разжимаю. Дышу ртом. Дышу носом. В районе сердца начинает подсасывать. Ниже наклоняю голову, сутуля плечи, и касаюсь лбом поверхности зеркала, вовсе погрузив себя в темноту, закрыв глаза. Терплю. В последнее время довольно часто прихватывает, больнее проходит, но усмиряется, полностью не исчезает. С каждым годом всё труднее совладать с ней.

Выпрямляюсь, вновь набирая в ладони воды. Слушаю её журчание, специально делая напор сильнее. Окунаю лицо. Тру его. Жду, пока жар спадет. Бесконечные мысли не позволяют уйти от самого себя.

Сомнений у меня не остается. Роберт может оказаться правым насчет намерений моей матери. Возможно, она в действительности добивалась моих срывов, провоцировала тем, что позволяла мужчинам бить её.

Она — творец безумия. Она — источник хаоса.

Выключаю воду. Опускаю мокрые руки. Смотрю на себя через зеркало, оценив крупные мешки под глазами.

Смотрю. Смотрю. Смотрю. И выдыхаю.

Урод.

Выродок моральных, бесчеловечных ублюдков.

— Дилан? — первым делом слышу голос сбоку, только после — стук по двери, поэтому поворачиваю голову, взглянув на Нейтана, стоящего на пороге помещения. Парень выглядит лучше, ему удалось поспать. Русый старательно не хмурится, топчась на месте, и объясняет:

— Агнесс собиралась сегодня на собеседование, — нервно чешет затылок. — Хотела отказаться, в связи с… — поднимает ладонь к лицу, но поздно осознает, что не совсем удачно строит в голове фразу, поэтому запинается, исправившись. — Короче, она хотела пропустить встречу, но я уговорил её сходить, вдруг её примут на работу, — объясняет, добавляя основное. — Пойду с ней, чтобы она в последний момент не удумала свинтить.

Я не идиот. Понимаю настоящую причину того, почему Престон пойдет с девчонкой. Не хочет оставлять её без присмотра. Это на него так непохоже, никогда бы не подумал, что этот кусок дворового дерьма оспорит свое же «быть проще».

Киваю. Ладно. Никто их не держит, тем более, здесь. Тем более, сейчас.

Престон сжимает губы, опустив голову, и собирается развернуться, чтобы уйти, но с сомнением тормозит. Слышу, как он выдыхает, после оборачиваясь ко мне с неизменной вымотанностью, будто и не спал.

— Слушай… — начинает. Знаю, что за этим последует, поэтому отворачиваю голову, сдержав свое раздражение. Последнее время Нейтан падок на «душевные» разговоры.

— Мы как-то… — правда, не силен в выражении мыслей, поэтому странно указывает одной ладонью на меня, другой — на себя, после меняет их направление. — Мы всегда были вместе, верно? — ставит руки на талию, нервно покусывая губу перед тем, как продолжить, ведь я молча пялюсь на него через отражение в зеркале. — Даже в полном дерьме. Не пытайся расчленить нас, — выбирает странные слова, заставив меня пустить смешок. — Суть всё равно останется той же: мы все зависим от твоей мамки. Будет хуже, если попытаешься отгородиться, — делает шаг назад, вздохнув. — Вместе и легче, и веселее, — отшучивается, и мне приходится взглянуть на него, повернув голову. Престон натянуто улыбается, подняв ладонь:

— Я позвоню.

С меньшим желанием копирую его жест, повторно кивнув. Молчу. Парень выходит, оставляя меня одного, и мне вновь позволено опустить плечи и сгорбить спину. Опираюсь руками на раковину. Взгляд опускаю, лишая его конкретной точки, на которой можно было бы сконцентрироваться.

Окей, в данный момент всё не так плохо. Что за херов оптимизм? Мне тошно от столь провальных попыток поднять себе настроение.

Отрываюсь от раковины, невольно бросив на свое отражение очередной хмурый взгляд. Даже смотреть противно.

Выхожу в коридор. Не стремлюсь провожать ребят, пускай без меня разбираются. Охота прилечь на кровать и без цели валяться, не меняя положение тела. Этим собираюсь заняться, но что-то толкает к двери моей комнаты с желанием проверить, заперта ли она. Конечно, закрыта, но задатки параноика играют с моими нервными клетками. Не останавливаюсь, замедляя шаг, и пальцами касаюсь дверной ручки, мягко дернув, и застываю, хорошо ощутив, как по телу пробегает дрожь.