– Да.

– Прекрасное качество. Ведь кто ещё, если не такой же, как ты, поймёт тебя лучше других. Гадкий уродец, нескладёха… Ты это уже слышал, не так ли?

– Случалось.

– И случится ещё, и не один раз. До тех пор, пока ты не скажешь себе: «Я лебедь!» Не курица, не утка… Лебедь. Запомни. Все остальные птицы по сравнению с тобой ― сор, ничто.

– Но…

– Поверь мне, это так. В тебе течёт благородная кровь.

– Но у меня хорошая, добрая семья.

– Не сомневаюсь. Заботливая мать, строгий, но справедливый отец… Но приглядись к ним получше. Ограниченные создания. Обыватели. Их глупое кряканье, при помощи которого они обсуждают свои суетные делишки, ничтожно, и тебе, возможно, придётся бежать, как мне, чтобы не стать их точной копией. Мальчик мой, нет ничего жальче лебедя, живущего как утка. А теперь ответь, ты что-нибудь знаешь о своих настоящих родителях?

– Нет. Мать оставила меня сразу после рождения.

– И ты не пытался о ней узнать?

– Когда-то хотел вырасти и найти. Но затем перестал об этом думать.

– Почему?

– Мне кажется, если бы она захотела… она сама постаралась бы меня разыскать.

Шёл декабрь. Юрий Никифорович (так звали лебедя) и Кирюша встречались тайком ещё несколько раз. Кирюшин покровитель оказался настолько щедр, что иногда (хотя Кирюша поначалу противился) снабжал мальчика карманными деньгами. Постепенно Кирилл стал принимать это как должное. «Что тут такого? ― убеждал он себя. ― Юрий Никифорович богат, к тому же добр. К тому же, как он сам сказал, я и он ― собратья. Почему бы ему не помочь? У отца денег не допросишься. Ну, разве что иногда под Новый год или в какой-нибудь другой праздник выклянчишь фаунрубль-другой на кондитерскую. Но для этого нужно обязательно потрудиться. „Деньги не даются даром“, ― мысленно передразнил Кирюша селезня. ― Будто я раб. Прав Юрий Никифорович: утки ― жалкие, приземлённые создания. Какого чёрта! Не хочу я быть Ряскиным-Тряскиным! Эта фамилия подходит бедняжке Вилли, но никак не мне. Кто просил записывать меня под ней?!»

Изменения в характере Кирилла стали заметны всем. Дома он стал дерзить. В глазах проскальзывали холодная ненависть и презрение, что особенно пугало мать. Учителя тоже были поражены. «Вашего молодого человека, будто подменили», ― говорил Паулине Викторовне бобёр, директор гимназии. «Сама не знаю, что произошло», ― печально вздыхала утка.

«Плохая компания, вот что», ― сказал как-то селезень. Он был уверен: мальчишка связался с какими-то сорванцами, и те на него дурно влияют.

– Погляди, ― доказывал он супруге, ― у него полные карманы всяких ирисок и монпансье. Где он берёт деньги? Ты даёшь ему только на обеды.

– Но, Витенька, ― боясь признать самое худшее, отвечала утка, ― он почти всегда дома. Выходит куда-то, но крайне редко.

– Но ведь выходит же. А зачем? Молчишь? А я, кажется, начинаю догадываться.

Свои подозрения селезень озвучил после того, как у Кирюши появились новенькие стёганные перчатки на ватине. Ими были заменены рукавицы, связанные Паулиной Викторовной.

– У тебя обновка? ― спросил Виктор Сергеевич, следя за тем, как, вернувшись с улицы, сын стягивает шарф. ― Поздравляю. Не самые дешёвые перчатки, хочу я сказать. Откуда? Где ты взял деньги?

– Моё дело, ― огрызнулся Кирилл.

– Твоё, да?! ― рявкнул селезень. ― Воруешь?! Отвечай мне!

Злой хохот мальчишки заставил Виктора Сергеевича оторопеть. Он не ожидал такой наглости.

– Где полиция? ― глядя отцу прямо в глаза, спросил Кирилл. ― Кто-то пришёл и обвинил меня в краже? Нет? В таком случае не говори, пожалуйста, того, чего не знаешь. Оставьте меня в покое! Все! Не хочу вас видеть!

Кирилл выбежал из прихожей. В комнате хлопнула дверь.

Спустя получаса в комнату сыновей вошла Паулина Викторовна. Кирилл лежал на кровати, уткнувшись в подушку.

– Птенчик мой, ― ласково заговорила мать, ― что происходит? Что с тобой?

– А вам что за дело? ― глухо, не поднимая головы, ответил подросток. ― Я вам всё равно неродной.

– Кирюшенька, как ты можешь! ― с болью произнесла мать и тут же услышала плач. ― Пожалуйста, ― заволновалась она, ― скажи, что случилось? Не мучь меня, прошу тебя!

– Не сейчас, мама. Не сейчас. И вообще… никто меня не понимает.

– Поговори со мной. Я хочу понять тебя, неужели не видишь?

– Прости… потом. Просто оставьте меня в покое.

Старый знакомый и искатель приключений отправляет подробные письменные отчёты

Окунувшись в события, мы, к сожалению, совсем забыли о другом герое нашего повествования. Не самом важном, это без обсуждений, но без него общая ткань рассказа была бы неполной и покрылась прорехами.

Итак, вернемся назад и поглядим, что происходило в Фаунграде на площади Шпоры и Когтя у здания Городского совета 20 октября **18 года. Было утро, часы на башне Совета только что пробили одиннадцать. По краям площади, как всегда, теснились фаэтоны для езды по городу, тарантасы и четырёхместные кареты для дальних следований. Одетые в форму извозчиков, пыльную и выгоревшую на солнце, за небольшим раскладным столиком собрались кони. Кто-то жевал тощий бутерброд, покрытый салатным листом; другие убивали время за подкидным дурачком. Подошёл воробей. На нём была круглая шапочка из чёрного бархата, прикрывавшая макушку, кургузый коричневый пиджачок в пятнах неизвестного происхождения; концом крыла он удерживал средней ёмкости, дорожный чемодан. Опытные глаза извозчиков сразу распознали в нём сельского жителя.

– Дорогие господа, кто-нибудь из вас может отвезти меня на… Сейчас, минуточку, ― Зиновий Шпац (ибо это был он) заглянул в клочок бумаги. ― На улицу Льняного семени, дом тридцать четыре. Только недорого, у меня мало денег. Это далеко, не подскажете? Может, легче добраться пешком?

– Поберегите лапы. Пешком далековато, ― отбиваясь тузом, проговорил конь с толстыми мохнатыми конечностями, выглядывающими из рукавов.

– Тогда, может, вы меня довезёте? Но так, чтобы недорого, ― повторил просьбу воробей.

– Рады бы, да не можем, ― ответил уже не юный рысак с костистым лицом и густой спутанной гривой, свисающей прядью из-под картуза с матерчатым козырьком. ― У нас забастовка. Вы что, не знали?

– Нет, ― простодушно признался Зиновий. ― Я в городе недавно.

– Пока не отменят строительство ветки до Собакино, с места не двинемся, ― сердито добавил кто-то из картёжников. ― Мало того, что своим паровозом отобрали у нас пассажиров по всем крупным направлениям, так ещё и тех, кто следует до уезда, тоже хотят отбрить. Шиш! Не удастся!

– Будем сидеть тут, пока кто-нибудь из городской управы не выйдет и не выслушает нас, ― вновь веско, басом вставил тяжеловоз и с размаху шлёпнул по столу трефовой девяткой. ― Это всегда было нашим бизнесом. Наши прадеды занимались извозом, наши отцы…

– Точно!

– Они говорят, мол, ― прогресс, никуда не денешься. А нам-то что? Что ж нам, с голоду подыхать?

– Не дождутся! Всё равно будем настаивать.

В этот момент, цокая кованными сапогами, удерживая под мышками оглобли и везя за собой лёгкую бричку, к бастующим подбежал их гнедой коллега.

– Вам ехать? ― спросил он воробья. ― Куда?

– Льняное семя, дом тридцать четыре. Много не заплачу, у меня лимит.

– Залезайте.

Не заставив себя долго упрашивать, Зиновий Шпац проворно вскочил в коляску. Пустившись с места рысью, гнедой зацокал дальше.

– Куда?! ― опомнившись, загорланили извозчики. ― Штрейкбрехер! Предатель!

В доме тридцать четыре располагалась гостиница. Сравнительно недорогая. С номерами, где было всё необходимое: дощатая кровать, спиртовка и пыльное покосившееся оконце. Заплатив несколько фаунрублей, Зиновий мог жить здесь, если понадобится, неделю. Как он уже понял, всё им задуманное, быстро решить не получится. В столице придётся задержаться.

Первое письмо на постоялый двор было доставлено, спустя примерно неделю после вышеописанных событий. Принёс его сельский почтальон, Харитон Игоревич, из породы обычных сизых голубей. Харитон был уже, что называется, в летах, страдал избыточным весом, воспалением голеностопного сустава и конъюнктивитом. Последнее, вынуждало его частенько промокать глаза платком, отчего казалось, будто эта тучная, с трудом передвигающаяся по сельскому бездорожью птица с почтальонской сумкой всё время по ком-то скорбит.