— Не обращай внимания, — бессильно сказал Эрик.

— Рейвен сказала, что я пугаю тебя. Я думал… я был уверен, что она преувеличивает.

— Ты не пугаешь меня, — Эрик вздохнул. — Разве ты не чувствуешь этого? — его слова прозвучали скорее горько, чем утешающе, и сделали настоящую проблему более четкой.

— Моя способность читать мысли, читать твои мысли… ты ненавидишь ее.

— Ненавидишь — слишком сильное слово, — Эрик взял руку Чарльза и сжал ее. — Но… ты читаешь мои мысли постоянно, в каждый отдельно взятый момент. Я чувствую себя так, будто мой разум больше не принадлежат мне.

Он знал, что значит не иметь ничего — буквально ничего, кроме надетой на тебя в данный момент одежды, да и ту он ненавидел, потому что она была символом его заключения. В тот день, когда Эрик покидал Освенцим, у него не было при себе монеты, книги или зубной щетки — ничего подобного. Никого из любивших его людей не осталось в живых, никого в целом мире. Но даже тогда он знал, что у него есть он сам — его собственные мысли, воспоминания, знания. И он чувствовал, что это было единственным, что он украл у сокрушительного механизма нацисткой машины.

Даже после того, как Магда и Аня погибли, даже в те ужасные дни, когда горе истерло его до оголенных нервов и казалось, что никакая другая утрата больше не будет иметь значения, он ненавидел глупость и онемение, которые были частью его траура. Он хотел вернуть свою семью и хотел вернуть себя — того себя, кем он был с ними.

Так что он лучше большинства людей знал о том, что значит необходимость личного пространства и неприкосновенности человеческого разума.

И именно это он утратил.

— Я не понимал этого, — сказал Чарльз, едва громче шепота. Он выглядел потрясенным. — Ты пытался скрыть это от меня, правда? Спрятать за своим беспокойством о Джин.

— Мое беспокойство о Джин очень реально, — ребенок, который знает мысли взрослых — это не могло быть нормальным. — Но да. Я думаю, что пытался… не показывать этого, — он позволял себе обдумывать этот вопрос в основном на работе, в те дни, когда Чарльз не приходил.

— Почему ты не говорил мне об этом?

— Я думал, что мы уже прошли этап разговоров! Ты больше не ждешь, пока я задам вопрос — ты все время забегаешь вперед, полагаясь на то, что я даже не сказал…

— Как я мог не понять этого? — Чарльз действительно сожалел о своей нечувствительности или просто проверял пределы своих способностей? Когда на эту мысль не последовало никакой реакции, и даже выражение лица Чарльза не изменилось, Эрик понял, что теперь он изо всех сил старается обеспечить ему ментальную приватность. — Я думал… я был уверен, что все в порядке. Мы всегда были так честны друг с другом.

— Эта честность значила больше, когда была тем, что я дал тебе. А не тем, что ты забрал у меня, — это прозвучало жестоко, но стало первой частью спора, которой Эрик был рад, потому что она привела их к самой сути проблемы.

— Прости меня.

Чарльз действительно сожалел. Но помимо этого было ясно, что он чувствовал себя отверженным. То, что Эрик воспринимал как самонадеянность и вторжение в личное пространство, Чарльз воспринимал как доверие. Эрик хотел душевного спокойствия; Чарльз чувствовал, что его только что вышвырнули.

— Это еще одна проблема, которую мы не должны решать прямо сейчас, — сказал Эрик так мягко, как только мог.

— Но почему?

— Рейвен…

— В ближайшее время она никуда не уйдет.

— Я не могу. Не сегодня, — Эрик чувствовал себя обессиленным. Даже договариваться о встрече с Рейвен было достаточно изматывающе. А последовавшая за этим суматоха оставила его выжатым и уставшим. — Давай просто ляжем спать. Отложим все это хотя бы до утра.

— Хорошо.

Чарльз опирался на руку Эрика, пока они в тишине не дошли до спальни. Затем он бережно раздел Эрика и заботливо укрыл, прежде чем самому раздеться и забраться под одеяло. Дождался, пока Эрик вытянет руку, и только после этого придвинулся к нему. Эрик притянул Чарльза к себе, поглаживая плечи и спину, уложив его голову себе на грудь так, чтобы касаться губами лба. Он обнимал Чарльза, пока его дыхание не стало глубоким и спокойным, пока сон не начал отягощать его собственные мысли.

Так много всего оставалось нерешенным, непонятным, и путь впереди выглядел тернистым. Но Эрик никогда не верил, что они с Чарльзом не смогут найти утешение в объятиях друг друга.

***

В течение всего следующего рабочего дня, когда у него выдавалось несколько минут, свободных от забастовки против небезопасных условий жизни в Чайна-таун, Эрик думал о том, что делать дальше.

Им с Чарльзом нужно решить непростой вопрос о его способностях и том, как это отныне будет или не будет урегулировано между ними. Но сейчас, когда Рейвен только вернулась домой, было наиболее неподходящее время, чтобы улаживать это. Ее проблемы затмевали их собственные, и если прошлой ночью Чарльз сдерживал себя, неразумно было надеяться, что ее отъезд не разворошит снова его задетые чувства. Даже если Рейвен больше не была влюблена в Эрика (а он искренне на это надеялся), ее все равно обидел его отказ. Эрик знал это, потому что сам мог бы чувствовать то же самое. Даже если Чарльз был полностью уверен в любви Эрика (а он, несомненно, был — даже когда они ругались), его ревность, скорее всего, проявит себя в какой-то степени. И даже незначительные проявления возмущения могут нарушить хрупкий баланс, который потребуется им троим для того, чтобы прожить вместе хотя бы два месяца. А им, помимо этого, нужно было скрывать Рейвен от ФБР…

Размышления обо всем этом утомили его.

«Мне нужен отпуск», — подумал он.

А затем подумал об этом немного больше.

Возвращаясь вечером домой, Эрик чувствовал себя готовым принять все, что бы его там ни ожидало. Но он и представить не мог, что его на самом деле ожидает. Или кто.

Незнакомая женщина с огромной лоскутной сумкой, перекинутой через плечо, спускалась по лестнице. На ней была огромная красная войлочная шляпа с полями, потертые голубые джинсы, около полудюжины деревянных браслетов на каждой руке, вязаный шерстяной кардиган, свисающий ниже бедер, футболка, на которой от руки было написано «Fuck the System» и абсолютно не было макияжа.

— Знаешь, — сказала она в качестве приветствия, — это вполне реально — смотреть женщине в лицо, а не на сиськи.

— Я… ваша футболка… — кто, черт возьми, она такая? — Прошу прощения, но что вы здесь делаете?

— Эрик! — Чарльз вышел из гостиной, опираясь на свою терновую палку. Должно быть, у него был тяжелый день, если ему пришлось использовать ее даже дома. — Я вижу, ты уже встретил доктора Мойру МакТаггерт из женского общества по охране здоровья «Гринвич Вилладж». Мойра, это Эрик.

— Доктора? — Эрик был ошарашен.

— Женщины могут быть докторами, ага, — Мойра сложила руки на груди.

— Я просто… ваша футболка… — снова беспомощно повторил он.

Но она улыбалась.

— Чарльз рассказал мне о вас, и я просто хотела сказать — так держать, парни! Знаешь, я уважаю «Красные Чулки»***, но я не одна из них. Вы, парни, не отвергаете женщин, вы отвергаете общепринятые привилегии мужчин, их назначенное место в обществе, и лично я считаю, что это требует мужества. Серьезно, что вы, парни, делаете тут? Вдвоем воспитываете ребенка, смешивая мужские и женские социосексуальные роли? Это самый огромный средний палец патриархату, который я могу представить.

— Ну, да, наверное, — Эрик пытался незаметно подать Чарльзу сигнал, в котором в равной степени заключались вопросы «Кто эта радикальная женщина, которую ты привел в наш дом?» и «Теперь ты рассказываешь наши секреты человеку, с которым знаком меньше суток?». Но Чарльз не читал его мысли и не смотрел на него. Его восхищенная улыбка предназначалась Мойре. Очевидно, они нашли общий язык.

Наконец Чарльз все же объяснил:

— Мойра здесь для того, чтобы в ФБР ничего не узнали.

— Какое-то время я была ЦРУшницей. Можешь себе представить? Когда до меня дошло, какое дерьмо на самом деле там творится… ну, до меня дошло. После этого наши с ЦРУ дорожки разбежались. И ваши секреты со мной в полной безопасности, — Мойра вздохнула и поправила свою лоскутный мешок, который, как догадался Эрик, был ее медицинской сумкой. — Хорошая новость заключается в том, что беременность Рейвен протекает отлично. У ребенка ровное и здоровое сердцебиение, и он толкается, как пони. Такой бутуз. Роды могут начаться немного раньше, но этого никогда нельзя знать заранее.